Другое дело, что «бывший» – хоть бы и «бывший гитарист» -всегда звучит невесело, а надпись на книге сделана в пору, когда песни почти не писались.

То есть было и так, что он, прошу прощения, с какой- то трогательной надменностью объявил в ответ на просьбу спеть:

– Я больше не пою! Я – прозу пишу…

И я даже решился объясниться с ним на сей счет, внушая ему, в общем, то, что он и без меня понимал: дескать, проза прозой, но твои песни… И т. д.

Но тут и другое.

Судьба самых лучших стихов, положенных на музыку (Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Фета…), – это их сразу возросшая популярность, доходчивость.Но и то, что мелодия делает их как бы частью себя самой. Эмоциональность восприятия сильней, чем восприятие смысловое, и замечено: даже искренне любящие «певца» Окуджаву, «гитариста», в согласии с его самоиронией, не всегда слышат Окуджаву-поэта. Потому - прочтемего известную песню…

Впрочем, в самом ли деле известную?

Начать с того, что впервые она прозвучала в фильме Динары Асановой, где ее пели две поселковые школьницы, которым «возрастной» смысл ее слов был категорически недоступен; словно режиссер нарочно взялся доказать мой вышеприведенный тезис:

Я вновь повстречался с Надеждой – приятная встреча.

Она проживает все там же – то я был далече.

Все то же на ней из поплина счастливое платье,

все так же горящ ее взор, устремленный в века…

Ты наша сестра, мы твои непутевые братья,

и трудно поверить, что жизнь коротка.

Кстати, у Окуджавы Надежда – любимое имя, «надежда» – любимое слово:

Надежда, я вернусь тогда…

У порога, как тревога, ждет нас новое житье

и товарищ Надежда по фамилии Чернова.

…молчаливые Вера, Надежда, Любовь.

…надежды маленький оркестрик под управлением любви.

Даже «шофер в автобусе» из чуть ли не самой первой песенки одарен тем же милым, несомненно, символически значимым именем, а что в уменьшительной форме, так оттого еще милее: «Ах, Надя, Наденька, мы были б счастливы… Куда же гонишь ты своих коней!» И когда в своих поздних стихах он скажет, что «…нету надежд. Ни одной», это прозвучит повесомее заурядного приступа меланхолии.

В стихотворении, которое я начал цитировать, Надежда-и живая женщина, одетая в платье из поплина (примета времени: распространенная в шестидесятые недорогая рубашечная ткань, чаще всего из хлопка), и то, что косноязычно определяет современный словарь («Ожидание чего- либо желаемого, соединенное с уверенностью в возможности осуществления»), А восхитительно, полно, богато – каквсегда, словарь Владимира Даля: «Упованье, состоянье надеющегося; опора, прибежище, приют; отсутствие отчаянья, верящее выжиданье и призыванье желаемого, лучшего; вера в помощь, в пособие».

Вдумаемся – покаянно – во вторую строку стихотворения-песни.

«Состоянье надеющегося», повторяя за Далем, – оно «все там же», никуда не деваясь; оно незримо присутствует в мире, ожидая нас, порою бесплодно; оно всегда наготове дать нам «опору» – это уж мы либо оказываемся «далече», либо чересчур легковерны:

А разве ты нам обещала чертоги златые?

Мы сами себе их рисуем, пока молодые,

мы сами себе сочиняем и песни, и судьбы,

и горе тому, кто одернет не вовремя нас…

«Сами». Сами впадаем в самообман, и «состоянье надеющегося» (или «верящее выжиданье») не виною тому. Настоящее, подлинное, не узнавши его в лицо, упускаем – тоже сами, сами!

Ты наша сестра, мы твои торопливые судьи,

нам выпало счастье, да скрылось из глаз.

Так что остается – задним умом и с тоскующим сердцем прикидывать, как оно вышло бы, если бы да кабы:

Когда бы любовь и надежду связать воедино,

какая бы (трудно поверить) возникла картина!

Ирония! Даже сарказм! И, грешным делом, возникает сомнение: не мешает ли этому явно мучительному размышлению сама по себе мелодия – гармонизирующая, сглаживающая?

Какие бы нас миновали напрасные муки,

и только прекрасные муки глядели б с чела…

Однако – не выходит. Не вышло:

Ты наша сестра. Что ж так долго мы были в разлуке?

Нас юность сводила, да старость свела.

Как вспомню девчушек из фильма Асановой, старательно выводящих неокрепшими голосишками: «…да старость свела»!…

Впрочем, и для пятидесятилетнего автора этой песни «старость» покуда почти метафора. Много позже, вплотную приблизившись к неметафорическому возрасту, он напишет не только: «…нету надежд», но и заново обратится к той «новогодней елке», с которой когда-то уже успел попрощаться:

Покосился мой храм на крови,

впрочем, так же, как прочие стройки.

Новогодняя ель – на помойке.

И вновь:

Ни надежд, ни судьбы, ни любви…

Такое – не запоешь. Такие стихи – не о расставании, а о распаде – пишутся в минуты, когда не хочется жить. Даже не кровью, но желчью.

Правда, ведь и раньше, в «Прощании с новогодней елкой», ее, смело приравненную к храму («Ель моя, Ель, словно Спас-на-крови…») и бесповоротно ненужную, покосившуюся, равнодушно тащили… Куда? Куда ж еще тащат отслужившее свое дерево, как не на свалку или помойку?

Трагизм не пришел вместе с возрастом и тем паче только извне, из разочаровавшей реальности. Он пророс изнутри. И песня – кончалась, кончилась, как бы законно ни ностальгировала публика творческих вечеров, которая и в последние годы продолжала взывать к Окуджаве (заметно раздражая его): петь, петь и петь, трогательно выкрикивая названия старых любимых песен…

Когда я, сочиняя книжку об Окуджаве (вышла в 1999-м), заново – и впервые строго подряд – перечитал его поздние стихи, то отметил не только их… Ну, скажем, уровень, плохо выдерживающий сравнение со стихами предыдущих десятилетий. В конце концов, ни один литератор не берет на себя обязательство – а и берет, так крепко рискует не выполнить – писать все лучше и лучше; это в своей малоопытной молодости я мог восхищенно предполагать: дескать, если Вася Аксенов или Володя Войнович уже сейчас пишут так хорошо, как же станут писать через десять, пятнадцать, двадцать лет?!

Нет, речь не об этом.

Выстроясь в ряд, стихи представили мир, который спешно принялся обрастать реальнейшими подробностями – портретов, быта, географии. «Калифорния в цвету. Белый храм в зеленом парке». «Когда за окнами земля кружиться перестала, когда Япония сама глазам моим предстала…» «Виртуозней и ловчей истамбульского шофера в целом свете, как ни бейся, не найти». «Столица северного штата – прекрасный город Монпелье». «Вроцлав. Лиловые сумерки». «Полночь над Босфором. Время тишины». «Париж для того, чтоб ходить по нему, глазеть на него, изумляться…» «Тель-авивские харчевни, забегаловок уют…» «…Я ехал из Нормандии в Париж». «Я в Кельне живу. Возле Копелева». «Новая Англия. Старая песенка. Дождь. И овсяной лепешки похрустыванье…» «Променада по Ман- хэтгену… Загадочен Манхэттен!»…

Конечно, если обилие посвящений воспринимать как признак общительности характера, то и это, может быть, завидно неистощимая энергия завзятого путешественни- ка-жизнелюба?

Но вот что я с запоздалым ужасом понял: тут, как на угасающей кардиограмме, четкая картина умирания.

В рассказе Олеши «Лиомпа» изображено одиночество умирающего человека:

«Больного окружали немногие вещи: лекарства, ложка, свет, обои. Остальные вещи ушли. Когда он понял, что тяжело заболел и умирает, то понял он также, как велик и разнообразен мир вещей и как мало их осталось в его власти. С каждым днем количество вещей уменьшалось.

…Он знал: смерть по дороге к нему уничтожает веши».

Это так же несомненно, как то, что именно в пору расставания с миром – или в предчувствии расставания – понимаешь, «как велик и разнообразен мир вещей…». В случае с Окуджавой – как велик и разнообразен земной шар, ставший таким доступным. И это множество воплощений – в гуляющего по Парижу или сидящего в забегаловке Тель-Авива – означает развоплощение. Последнее. Роковое.

Девяностые годы для Окуджавы – годы прощания, что он понимал остро. Сама непривычная материальность стихов (вначале вызывавшая досаду: что это, мол, Булат пустился в этакую описательность?) – тому косвенное, то есть наиболее верное, доказательство. Не меньшее, чемего звонки из переделкинского домика, который он полюбил как свою последнюю крепость и куда так тянулся, заболев последней болезнью в Париже. «Как дела?» – позванивал он, как потом выяснилось, многим и многим, чем невольно пристыживал нас, поддавшихся новому времени, такому, для которого девиз: «Возьмемся за руки…» стал словно бы неактуален. Показалось, что «поодиночке» как раз только и можно выжить – имею в виду: духовно. Но, слыша в трубке его голос, спохватывались: он – помнит, звонит, а я что ж?…