Блестящие фельетонисты, Ильф и Петров в расцвете своей гражданской активности и художественного мастерства, но веселый тон в их сатире заметно спадает. «Трудности работы в газете. Многие не понимали. Спрашивали — зачем вы это делаете? Напишите опять что-нибудь смешное. А ведь все, что было отпущено нам в жизни смешного, мы уже написали», — жестко замечает Е. Петров в набросках к книге «Мой друг Ильф». Он готов был искать причины в самом себе, в Ильфе: «…писать смешно становилось все труднее. Юмор — очень ценный металл, и наши прииски были уже опустошены».

Но прииски не были опустошены, и вовсе не иссяк юмор Ильфа и Петрова. По-прежнему великолепен язык их произведений, то и дело вспыхивающий искрами смеха, и юмористические образы, проходящие в их фельетонах, законченны и совершенны. В последние годы писатели создают несколько отличных комедий и кроме фельетонов сатирических пишут юмористические рассказы и очерки — «Честное сердце болельщика», «Начало похода», «Чудесные гости».

Рассказ «Чудесные гости» (1934), посвященный трогательной встрече челюскинцев в Москве, повествует немножко нелепую и, собственно, совершенно незамысловатую историю о том, как дорогих «чудесных гостей» с утра до вечера возили с банкета на банкет восторженные москвичи, как два редактора двух размещенных в одном доме газет прилагали героические усилия, чтобы заполучить чудесных гостей именно к себе, и как смешались вместе два праздника в обеих редакциях, и как водили уставших, но терпеливых гостей с этажа на этаж, а на улице, у подъезда, в полярном блеске звезд «в полном молчании ожидала героев громадная толпа мальчиков». Пронизанный удивительной, нежной теплотой, совершенно свободный от приторной сладости, так коварно подстерегающей юмористов, едва они заговаривают на такие вот волнующие темы, не лишенный иронических, иногда колких деталей (в обрисовке сотрудников, которые нарочно ничего не ели в ожидании банкета, или ревнующих друг к другу редакторов), рассказ дышал той праздничной радостью, которая как нельзя более соответствовала праздничному настроению советских людей в дни торжества спасения челюскинцев.

Нет, в творчестве Ильфа и Петрова последнего десятилетия юмор не исчез, но веселый, задорный тон уступил место другим интонациям. Молодость уходила, а вместе с ней уходило стихийно радостное восприятие жизни. В стране утверждался, побеждал социализм, враждебные классы были уничтожены, но все очевиднее становилось, что капитализм оставил нам в наследство много зла, что праздновать окончательную победу над косностью, невежеством, бездушием, над низкопоклонством пред златым тельцом слишком рано.

Глава девятая

Судьба комедий

В 1933–1934 гг. «Правда» предоставила Ильфу и Петрову возможность совершить путешествие за границу. Для Ильфа это была первая поездка такого рода. Петров за границей однажды уже побывал — в Германии и Италии в 1928 г.

Октябрьским утром 1933 г. Ильф, Петров и художник Борис Ефимов («два Гончарова и один Верещагин») поднялись на борт крейсера «Красный Кавказ», который из Севастопольского порта во главе группы военных кораблей Черноморского флота уходил в заграничное плавание. Корабли направлялись с ответным дружеским визитом в Неаполь, с заходом по пути в Стамбул и Афины.

В открытом море на корабль валились усталые птички, летевшие зимовать в Африку, и Евгений Петров, растроганный, отогревал их в ладонях. Ранним утром над голубой водой Босфора («такой голубой и теплой, что не верилось, будто она может быть соленой») спали маленькие города. Стамбул, встретив приветственным салютом, незамедлительно обрушил на путешественников множество своих достопримечательностей, «Три дня без устали бродили мы по улицам старого, причудливого, много видевшего города, натыкаясь на каждом шагу на какие-нибудь исторические памятники — от древних византийских ворот, через которые первые турецкие воины ворвались в окровавленный Константинополь, до пустых и мрачных покоев султана Абдул-Гамида в Большом серале»[61], — вспоминает Б. Ефимов.

Ильф делал записи, отрывочные, стремительные. «Лавочки, лавочки, печальные кафе, старики читают газеты хозяина… Солнечные ювелирные витрины. Ая-София, Султан-Ахмет, Игла Клеопатры…» Поток впечатлений хотелось задержать, остановиться хотя бы на самых выразительных, немногих деталях: «Свет Ая-Софии, мир, чуждый всему миру. Синие своды Султан-Ахмета». Открывался новый, загадочный, еще непонятный мир: «Восток, неимоверный Восток, добрый, жадный, скромный», — и тут же неудовлетворенность путешественников выражалась в записи: «Любопытства было больше, чем пищи для него».

Потом звездное небо над Эгейским морем («греческие звезды — это толстые звезды»). Афины. С Акрополем на раскаленной солнцем отвесной скале, с желтыми, обветренными, шероховатыми мраморами Парфенона, с шумной уличной жизнью, пестрыми вывесками и бесчисленными пустующими кафе и с назойливым греком, не то Павлидисом, не то Леонидисом, замашки которого выдавали в нем бездарнейшего агента бездарнейшей охранки. («В конце концов, — пишут Ильф и Петров, — столичная полиция могла бы прикрепить к нам более способного агента. Этот выражался, как положительный персонаж из плохой рапповской пьесы. Он все время клеймил капитал и в суконных выражениях обличал буржуазию». — «Начало похода».)

Пыль из Сахары оседала на кораблях. В Средиземном море штормило. Ночью красным огнем светился действующий вулкан Стромболи. Утром своей прославленной голубизной встретил Неаполитанский залив.

Из Неаполя советские суда вскоре ушли обратно в Севастополь, а Ильф и Петров отправились в Рим, потом в Венецию, Вену, Париж и на обратном пути задержались в Варшаве.

Е. Петров, Б. Ефимов, И. Ильф, К. Ротов (сзади журналист Л. Лобов). Афины (у Парфенона). Октябрь, 1933 г.

К этому времени в Польше уже хорошо были известны «Двенадцать стульев» и только что появился на польском языке «Золотой теленок». Как раз тогда, зимой 1933/34 г., с триумфом шел польско-чешский фильм «Двенадцать стульев» и уже готовился спектакль того же названия в Варшавском театре «Атенеум». Польская интеллигенция, писатели и актеры, встретили Ильфа и Петрова с трогательным вниманием и теплотой.

Уже в недавние годы, во время гастролей Варшавского театра «Сирена» в Москве, актер Адольф Дымша рассказывал корреспонденту «Литературной газеты» о тогдашней своей встрече с Ильфом и Петровым в Варшаве:

«Каждый час их пребывания был расписан. Однако мне удалось завлечь их в театр миниатюр „Морске око“ („Морской глаз“). Я выступал тогда в очень смешном скетче, по ходу действия исполнял куплеты, песенки, танцевал, острил. Ильфу и Петрову понравился мой „номер“.

На другой вечер, выйдя на сцену, я увидел в переполненном зале стоявших у стены Ильфа и Петрова. В знак приветствия я повернулся к ним и тихонько свистнул Петров ответил тем же.

Уловив недоумение зрителей, я обратился к публике:

— Это я пересвистываюсь с нашими дорогими гостями, знаменитыми советскими писателями, авторами книги „Двенадцать стульев“ Ильфом и Петровым.

Ну, и аплодировали же в тот вечер!.. Ильф упирался, но пришлось все же ему с Петровым выйти на сцену»[62].

Ильф и Петров обещали книгу о своем путешествии, но книги такой не написали. Они ограничились двумя очерками «Начало похода» и «День в Афинах». Зато в Париже они сочинили комедийный киносценарий, оставшийся без названия.

Повод для сочинения этого сценария был весьма прозаичен. Дело в том, что в Вене, куда Ильф и Петров поехали главным образом затем, чтобы получить деньги за издание обоих их романов, денег они почти не получили. «Рассказывая об этом, Ильф утверждал, что они поняли тщетность своих надежд на получение причитавшихся им денег сразу же, как только вошли в помещение издательства, так как первое, что бросилось им в глаза, была фанерная перегородка, разделявшая комнату на несколько полутемных клетушек», — вспоминает Г. Мунблит[63]. Издательство наскребло для них буквально гроши, и в Париж они отправились, как говаривал Ильф Мунблиту, «на медные деньги».