— На какое?!

— На развал чужой семьи. На украденное…

Леокадия думала об этом и сама, но услышанное сейчас показа лось таким несправедливым, грубым, что она вскочила.

— Может быть, я порочу твой дом?!

— А ты думаешь — нет?

Больше она не могла вынести, подбежала к вешалке, сорвала пальто, платок, пробегая мимо высунувшегося из кухни брата, крикнула ему:

— Я буду у Громаковых! — И бросилась по лестнице вниз, кусая губы, чувствуя, что слезы обиды текут по щекам.

Громаковы жили в «Черемушках». Пока Леокадия дошла туда, она немного успокоилась. В конце концов можно понять и отца с его строгими устоями. Он прожил с мамой большую, чистую жизнь и, наверно, вправе с этой меркой подходить к людям.

Все семейство Громаковых было в сборе. Сын — Алик — у себя в комнате готовил уроки, белокурая Анюта, закатав рукава, лепила пирожки, а Павел в коричневой полосатой пижаме, стоя в дверях кухни читал вслух журнал «Юность».

— О-о-о, Лешенька! — встретила ее радостным возгласом Аня. Раздевайся. Скоро накормлю пирожками с пылу, с жару…

Павел повесил ее пальто.

— Наконец-то пожаловала…

…Леокадия и правда не часто бывала у Громаковых, но каждый раз уносила отсюда ощущение радости, что вот есть же такие дружные, добрые семьи.

Все-таки несчастны те люди, которые не умеют любить, сохранять свои чувства. Как много радости проходит мимо них!

Леокадия вымыла руки и стала рядом с Аней — лепить пирожки.

— Лё, ты послушай, как юные читатели ответили на вопросы анкеты. — Павел помотал над головой журналом. — Вопрос: «Достоинство, которое вы больше всего цените в людях?» Большинство из трех с половиной тысяч отвечавших написали: «Человечность, любовь к людям. В мужчине — смелость, в женщине — гордость, чистоту». Недурно?

«Это напоминание мне», — подумала Леокадия, а Павлик продолжал:

— Вопрос: «Ваша отличительная черта?» Ответ большинства: «До всего есть дело». Принимается?

Он весело посмотрел на Леокадию, на жену, и на его лице отразилось удовольствие.

— В теории-то это хорошо, — подстрекнула мужа Аня, ловко работая пальцами, — а вот у нас в сберкассе одна сотрудница посмела сказать управляющему о его ошибке — и сразу попала в немилость, мы ее едва отстояли от увольнения.

— Ну и что? Значит, забивайся в нору и помалкивай, ни до чего тебе нет дела?

— Значит, что ты у меня правдолюб… И нам до всего дело!

Она подошла к мужу и поцеловала его в щеку.

— Ну то-то же, — добродушно пробурчал Громаков. — Но слушайте дальше, о неразумные женки. «Ваше представление о счастье?» Ответ: «Заслужить благодарность людей». Утверждаем?

— Утверждаем! — в один голос ответили Аня и Леокадия.

Потом Павлик стал рассказывать о делах комбината — он работал начальником смены.

— Между прочим, Лё, приезжал Игорь Сергеевич Багрянцев, помнишь, у нас в университете преподавал?

— Конечно…

— Уже докторскую защитил.

«Бог мой, как все это далеко от меня, — подумала Леокадия, — даже увидеть его не любопытно». Вслух же сказала:

— Действительно, молодчина.

— Так и не женился еще. Мне ребята говорили, присушила его красна девица Химия.

— Вот злодейка, — рассмеялась Аня.

— О тебе спрашивал: счастлива ли? — хитро улыбнулся Павлик и, заметив, что Леокадия нахмурилась, успокаивающе сказал: — Я ответил: «Очень».

— И правильно ответил.

«Неисповедимы пути у чувства, — думала Леокадия. — Игорь Сергеевич — несомненно, хороший человек, а вот мне ни капельки не нужен. Как, впрочем, и я ему. Хотя — кто знает — быть может, с ним пришла бы спокойная, ясная жизнь. Верно говорила Валентина Ивановна, что для прочной семьи достаточно взаимного уважения. И, вероятно, вовсе не обязательны испепеляющие чувства».

Они сели пить чай. Пирожки с курагой удались на славу. Павел включил телевизор — танцевала Майя Плисецкая.

Часов в одиннадцать Леокадия по-свойски спросила:

— Милые громыхалы, не оставите ли вы меня переночевать?

— В ванне уложим! — пошутил Павлик.

— Вот хорошо, что останешься! — обрадовалась Аня. — Мы тебя устроим на диване, обновим его.

Она ринулась доставать свежее белье. В это время кто-то резко, торопливо позвонил.

Павлик пошел открывать и привел взволнованного, взмокшего Севку.

— Лё, отцу плохо. Я «Скорую» вызвал… Укол сделали… Там у нас бабушка Долгановых дежурит.

Леокадия попрощалась с Громаковыми и вместе с братом побежала к своему дому.

Отец с трудом приоткрыл глаза, когда Леокадия вошла в комнату. Нос у него заострился, весь он был какой-то беспомощный, слабый — больно было смотреть.

— Ну что ты, пап? — Леокадия села на кровать, поправила компресс на лбу. — Что ты, родной? Все будет хорошо…

Глаза у отца повлажнели. Он взял ее руку в свою.

— Ты прости… Я, может, неправ… Не понимаю… старый хрыч… Он умолк, словно обессилев от сказанного.

— Не надо, папа. Все будет хорошо.

— Я верю…

— Ну спи, спи…

Часа в три ночи Леокадия закончила подготовку к урокам. В соседней комнате было тихо. Она подошла к ее порогу: отец спал, и его дыхание стало совсем спокойным. «Может быть, записать еще немного и в дневник?» — подумала Леокадия. Она вела этот дневник по совету Марии Павловны и чувствовала: записи помотают осмыслить то, что делает, на многое смотреть вдумчивее, словно бы несколько отступив.

«Кто это сказал, — начала она: — „Ты любишь во мне лучшего, чем я, но люби, и я буду лучше“. Это ведь и о нашем отношении к детям. Видеть в них то лучшее, чего в них, может быть, еще нет, но что появится как благодарность за веру. Сколько зла может посеять сила, подавляющая личность. Наш дом должен быть теплым, отогревать такие ожесточенные сердца, как сердце Рындина. Да оно, кажется, и отогревается. Он уже „крутил кино“ и даже — сущее чудо! — пел в школьном хоре!

…Мой маленький обжора Валерик вчера за завтраком вовсю уплетал сосиски с макаронами! И щеки в макаронах, и нос в макаронах, а когда я спросила:

— Кто хочет добавку?

Он встрепенулся:

— Сосиски?

А потом с такой старательностью нес дежурство по школе, что можно было подумать: это добавка придала ему силы. На разборе дежурства заявил, что 5-й „А“ недостаточно быстро помыл после обеда посуду и надо этот класс лишить сегодня кино. Когда же кое-кто возразил, Валерик совсем распалился:

— Говорили: наш девиз — честность? Да?

…Моя Лиза воистину бедная. Шли через сквер — я, Рындин и она, и вдруг девочка в пьяной женщине, понуро сидевшей на скамье, узнала свою мать. Ее сняли с работы за какие-то злоупотребления, и вот „заливала горе“.

Девочка нашла в себе силы спокойно сказать нам:

— Вы идите. Я ее отведу.

Мы, конечно, помогли ей отвести мать домой».

Труднее всего Леокадии было думать, как тяжело Алексею там, на Лермонтовской.

Она одна и отвечает перед собой, хотя и этот ответ нелегок… Но он… Вот зашел в комнату, сел обедать с сыном и Таней. К нему обращаются, а он, еще весь с ней, Леокадией, и должен отвечать, играть недостойную, унизительную роль.

Когда они бывали вместе, он, щадя ее, не говорил: «Пора домой» иди «Дома у меня…» А говорил: «Пора на Лермонтовскую», «На Лермонтовской у меня…»

Но она-то знала, что дом есть и Алексею там неимоверно тяжело.

Ему, правда, было плохо. Особенно в воскресные и праздничные дни. Праздничное веселье еще больше отделяло их друг от друга. Это была мука.

Теперь даже малейшую заботу Тани о нем он считал изменой Лешке.

Как всякий не испорченный ложью человек, он не умел и не хотел притворяться.

«Можно ли, честно ли жить так дальше? — все чаще думал он. — Ведь с Таней мы рядом, но не вместе. Если бы я получил вдруг возможность начать жизнь сызнова, я все повторил бы — и ошибки, и заблуждения, и выбор профессии. Только не женился бездумно в двадцать лет, понимая ответственность этого шага… А потом нашел бы Лешку».