Сейчас в Волгодонске, у Цимлянского моря, кипит бой: строят гигант энергетического машиностроения — он будет выпускать мощные атомные реакторы.

Стройка воистину всенародная, сюда стекаются многие тысячи энтузиастов со всего Советского Союза, посланцы от двадцати пяти национальностей. И больше всего — людей молодых. Они возводят не только небывалый завод, но и новый город: многоэтажный красавец с институтом, филармонией, драмтеатром, торговыми и спортивными центрами, каналами, соединяющими бассейны, набережной и яхт-клубом.

И, возможно, создателям этого города в степи будет небезынтересен рассказ о том, как зарождался Волгодонск, о его юности, о тех людях, что два десятка лет тому назад клали здесь первые кирпичи, сажали первые деревья, любили, мечтали.

Море раскинулось в степи, а степь врывается в город запахом ковыля, исступленным верещанием кузнечиков.

Свежий морской ветер, вобрав запахи отцветающих лип и степных трав, гуляет по широким улицам, обшаривает балконы двухэтажных домов, увешанные вязками лука, вяленой рыбой, рыбачьими накидушками.

Вера и Леокадия миновали овраг и вышли на плотину.

Леокадия небольшого роста, в ее порывистых жестах, вихорках светло-каштановых волос, даже в том, как носит она без пояса свое красное старенькое платье, есть что-то от подростка.

Вера на голову выше подруги. Голубой сарафан облегает ее полную грудь, покатые плечи. Пепельные волосы прикрывают изгиб шеи.

Подруги садятся на теплый, нагревшийся за день бетонный откос плотины и, свесив ноги в одинаковых белых тапочках, долго задумчиво глядят на синее, спокойное море.

Первой заговорила Вера:

— Трудно мне, Лешка. Иногда отчаиваюсь: выдержу ли? Утром думаю: может, больше не идти на работу?

Юрасова терпеть не могла своего имени «Леокадия» и охотно отзывалась, когда в школе ее называли Лешкой.

— Ну вот еще! — задиристым голоском возражает она. — Конечно, выдержим!

Она смотрит на Веру темно-зелеными глазами и улыбается. Улыбается потому, что жить чудесно, что ей семнадцать с половиной лет, что дома у нее в комоде спокойненько лежит аттестат зрелости, а сама она вполне самостоятельный человек. Вера отвечает медлительной улыбкой, при этом нижняя полная губа ее немного оттопыривается.

В стороне порта на связке плотов терпеливо горбятся рыбаки — лещ любит плескаться под плотами. «Может быть, и отец сейчас ловит», — думает Лешка.

Эх, хорошо, перебежав босиком по скользким бревнам — только сердце екает, когда подумаешь, какая глубина под тобой! — достичь кромки хлюпающих бонов, сесть возле отца, погрузить ноли в воду.

И совсем благодать, если при этом накрапывает теплый дождь, вода меж бревен пузырится, платье приятно прилипает к телу.

Лешка вздыхает. Теперь не до плотов… Вот мечтала стать архитектором, построить здесь, в степи, оперный театр, великолепные проспекты, лестницу к морю. Чтобы люди говорили: «Это работа архитектора Юрасовой!» Чтобы артисты Большого театра приехали к ним в Пятиморск с премьерой.

А жизнь повернула по-своему, и Лешка стала подсобницей на стройке химического комбината. Ну так что же? Разве есть основания унывать? В конце концов архитекторами не рождаются. Даже хорошо именно так начинать. Явиться в институт строительным рабочим. Нет, не напрасно они приобрели в школе и профессию каменщиков.

У Веры Аркушиной, хотя она года на полтора старше Лешки, еще нет твердого желания поступить в какой-то определенный институт. Она мечтала стать то врачом, то библиотекарем, то, поддавшись убеждениям подруги, архитектором. Но все это как-то неуверенно. Еще в девятом классе, когда Лешка расписывала преимущества работы на стройке, Вера говорила:

— Ты не думай, что я труда боюсь. Но руки у меня, сама знаешь, глупые.

Она беспомощно растопыривала коротенькие, пухлые пальцы.

Лешка молча соглашалась: действительно, Вера хотя и старательная, но ее на уроках труда учитель чаще других укорял за неловкость.

Солнце, прячась за горизонтом, прощально подожгло облака, на сиреневом небе проступали силуэты шлюзов, арок, мостов.

Вера не могла оторвать глаз от моря. Бескрайнее, оно, казалось, таило в глубине шквалы, штормы, чем-то тревожило. Глубиной? Просторами?

Не ей ли это предостерегающе помигивают огни маяка, не ее ли спрашивают перед выходом в открытое море: «Хватит сил?»

И, словно отвечая на сомнения, Лешка с вызовом говорит:

— Слабый бултыхается себе возле берега, а смелый идет наперерез волне!

Быстрым, ласковым движением она гладит руку подруги от плеча вниз. Руки у Верочки белые, полные, прохладные.

Медово пахнут желтые сережки донника, темнеет высокий куст синяка у края плотины.

— Знаешь, Лё, — стыдливым шепотом говорит Вера, — так хочется, чтобы когда-нибудь, ну, когда-нибудь, у меня была хорошая семья!

Лешке неприятно такое неожиданное направление разговора — она вообще противница «кавалерства» и разных «глупостей». Когда в прошлом году одноклассник Витька Соловьев стал в ее присутствии вздыхать, Лешка запретила ему приходить к ней домой, а на вопрос матери: «Почему Витенька к нам не ходит?» — ответила убежденно: «У него мозги набекрень».

Но с Верой она могла говорить и об этом. У Веры тяжело сложилась жизнь. Отец умер несколько лет назад. Мать, Ирина Михайловна, через год снова вышла замуж. Отчим, Жорж, высокий, с тяжелой челюстью, плечистый, лет на десять моложе матери, работал в инструментальной кладовой строительного участка, получал немного, но зато мог в своей кладовой готовить домашние задания — он учился в заочном строительном институте. Отчим Веры не нравился Лешке. Особенно невзлюбила она Жоржа, когда однажды, подвыпив, он сказал: «Нахальство — второе счастье».

Мать Веры заведовала продовольственным магазином, приносила домой какие-то кульки, баловала мужа дорогими папиросами, коньяком, заискивающе приговаривала:

— Не беспокойся, Жорж, вот выучишься…

Когда Вера перешла в девятый класс, отчим начал преследовать ее своим вниманием.

Лешка, заметив, что у подруги часто заплаканы глаза, выпытала, в чем дело, и решительно заявила:

— Я дам ему по морде!

Вера перепугалась, стала просить ее не вмешиваться, потому что мать не должна ни о чем догадываться.

В этом году Жорж окончил свой институт, получил направление в Кемерово. Ирина Михайловна, ликуя, стала укладывать вещи, а муж ее ходил хмурый, словно обдумывал какую-то сложную задачу.

Вера объявила, что остается в Пятиморске, что это ее твердое решение. Мать обвиняла ее в черствости, неблагодарности. Вера отмалчивалась и втайне плакала, но настояла на своем.

Вот почему Лешка терпимо отнеслась к тому, что говорила подруга о будущей семье, и даже разрешила себе откровенность:

— А я на всю жизнь останусь одна, если не встречу такого, которого полюблю!

— Какого — такого? — улыбнулась Вера.

— Ну чего ты смеешься — настоящего!

— Идеального? Как в романах?

— Ну и что же — идеального! Думаешь, нет таких в жизни?

— Есть, почему же…

Лешка, вдруг устыдившись своей откровенности, быстро вскочила на ноги, скомандовала:

— Глупости! Рано об этом думать! Пошли, дева, проводишь!

Автобуса долго не было, собралась очередь, и, когда он подошел, началась давка. Несколько парней, оттирая остальных, создали в дверях пробку. Один из них, похожий на хорька, в жокейской фуражке, надвинутой на уши, кричал: