Валету скрутили руки назад. Он извивался, норовил укусить, падал на землю, отбивался ногами, наконец обессилел, и его поволокли в штаб. Здесь же Панарину сделали перевязку, и он с гадливым любопытством начал рассматривать бандита.
Тот сидел спиной к нему. Станиславу видны были только хищно прижатые к буграстой остриженной голове хрящеватые уши, словно вывалянные в серой муке. Панарин почему-то вспомнил: вчера шел он плотиной и заметил, что ее кое-где пробил осот. Он взламывал асфальт, продирался сквозь него, портил труд людей.
Валет, будто почувствовав взгляд Панарина, повернулся к нему лицом. В мутных глазах вскипела злоба, расквашенный рот скривился. Нет, таким пощады быть не может…
ИМЕНЕМ КОЛЛЕКТИВА
Необычайное это время на стройке — предпусковое. Вдруг «вылазят» какие-то, вроде бы пустяковые, но, оказывается, немаловажные недоделки; ставят под угрозу пуск технологической цепочки тряпка или чобик, забытые нерадивыми где-то в тысячеметровой трубе, и эту злосчастную тряпку или чобик надо во что бы то ни стало разыскать. Потом, также вдруг, прорывает прокладку на флянцах, отказывает держать клапан…
Все ходят озабоченные, настороженно-собранные, как люди, продвигающиеся извилистой дорогой, где все будто и знакомо, но и полно неожиданностей, которые надо предугадать.
В эти дни нельзя удивляться очень короткому, как на фронте перед боем, ночному заседанию партийного бюро или тому, что в кинозале во время сеанса раздается властное: «Лобунец, на выход!» — и встревоженный Потап, отдавливая ноги соседям, пробирается к выходу.
Или в квартире Альзина трещит ночью телефон, и глухой, осипший от волнений и бессонницы голос спрашивает:
— Григорий Захарович, что будем делать? Насос отказал!
Неповторимое, тяжелое и радостное предпусковое время!
…У проходной комбината вывесили объявление:
«Сегодня, в 6 часов вечера, в красном уголке слушается уголовное дело слесаря Виктора Нагибова (Шеремета). Приглашаются все желающие рабочие химкомбината и его строители».
Красный уголок — длинная, еще не оштукатуренная комната переполнен. Рабочие стоят в проходах, сидят на подоконниках.
За столом появился невысокий молодой человек в форме прокурора. Гладкие волосы его блестят, карие глаза смотрят пытливо.
Лешка вся напряглась: вот кто решит судьбу Виктора! Добрый он или злой? Справедливый или нет? Если бы знал он, сколько писем писала она ему ночами и уничтожала! А последнее все-таки решилась послать.
«Я понимаю, — писала она прокурору, — никому нельзя переступать закон. Но Виктора искалечила, озлобила ложь самого близкого человека — матери. Он же хочет начать новую жизнь с правды. Поверьте мне, если можете, что Виктор — хороший человек.
Кто я, что Вы должны мне верить? Какое право имею писать Вам? Я — его Друг. Он мне первой открылся во всем, мы вместо решили, что он должен прийти к Вам, потому что нельзя прятаться от людей.
Скажу правду: мне страшно за него. Если ему не поверят, он будет потерян для людей. А я чувствую всем сердцем, что Виктор еще может быть им полезен. Вы не подумайте, что я его оправдываю, нет, но я ему поверила. Поверьте и Вы».
— Товарищи рабочие! — поднялся прокурор. — Нами изучено дело Виктора Нагибова — вашего товарища по работе, и мы хотели бы посоветоваться с вами.
По залу прокатился шум: «Почему Нагибов? Что он натворил?»
Прокурор, не торопясь, обстоятельно рассказал о драме в семье Нагибовых, об участии Виктора в драке, его побеге из колонии, перемене фамилии, явке с повинной.
Напряжение тишины нарастало.
— И вот теперь, товарищи, мы хотели бы узнать ваше мнение: следует ли Виктора Нагибова судить по законам уголовного кодекса, изолировать от общества, или вы найдете нужным и для себя возможным взять его на ответственные поруки? На очень ответственные…
В зале стоит все та же тишина. В открытое окно врываются дальний голос теплохода, двойные удары по рельсу, похожие на вскрики.
У Лешки горит лицо, взмокли ладони. Валентина Ивановна, успокаивая, кладет руку на ее колено.
Первым просит слова сварщик Зубавин. Выходит к столу, приподнимает лицо со впалыми щеками:
— Я за строгость… Бандитам, хулиганам, как этот, — он кивает в сторону Виктора, — скидок не делать! Тогда и другим неповадно будет. Давайте мы, как рабочий класс, вынесем решение: просить горсовет выслать Нагибова, или Шеремета, — неизвестно, как назвать его, — в дальний район страны.
Прокурор смотрит в зал: «Кто из девушек, сидящих здесь, писал письмо? Не эта ли маленькая, у которой лицо то бледнеет, то покрывается краской? А рядом с ней парнишка с перевязанной шеей — кажется, Панарин, его Валет „поцарапал“. А вон инженер Чаругина… Она приходила к нам от партийного бюро».
Выступающие беспощадно припоминают Виктору бегство со стройки, дружбу с Валетом.
Неожиданно для многих слово берет Потап Лобунец. Протиснувшись из дальнего угла к столу, он мнет в руках фуражку, ерошит волосы.
— Я не оратор, — начинает он.
— Знаем! Давай по прямой! — раздаются добродушные голоса.
— Всех бандитов, нечестных… — И выразительно сжимает кулак.
У Лешки останавливается сердце: «И Потап тоже…»
— Но я скажу, — продолжает Лобунец, — Нагибов для нас не чужой. Он хочет стать на правильный путь, иначе бы не пришел с повинной. Его бандиты к себе тащили — не затащили. — Лобунец обводит светлыми глазами ряды слушающих, задерживается на Панарине; тот одобрительно кивает. — Да неужто у нас нет сил сделать его человеком? Взять под наше слово? Но если подведет… — Потап снова сжимает кулак, — Вышвырнем из общества! А ты, — обращается он к Виктору, — не забывай, что отвечаешь не только за свою честь… По тебе о нас судят…
Лешка питала отвращение к затяжным речам и докладам, но сейчас готова была слушать Потапа бесконечно. «Ну, Потапчик, Потапчик, — мысленно обращалась она к Лобунцу, — скажи еще!»
И Потап сказал:
— А подонкам общества — хорькам и валетам — объявим войну. Пусть земля им пятки жжет! Пусть они нас боятся! После ранения Панарина у нас в дружине вместо тридцати девяти — восемьдесят семь человек. Понятно?
Пожалуй, самое сильное действие на присутствующих оказал выступление маленького седого паркетчика Самсоныча, у которого был в учениках когда-то Иржанов…
— Может, слыхали, — обратился Самсоныч ко всем, — есть в нашем молодом море страшные, понимаешь, подопечки. Среди переплетения коряг, корневищ в береговых отвесах вымывает впадину в большой глубине. Нырнет человек, а его втягивает в эту впадину. Потом с водолазами не найдешь — занесет песком, скроет. Смелый, понимаешь, если потянуло его в подопечку, не растеряется, рванется вверх, к свежему воздуху… Я думаю, Виктор из этой подопечки выбрался…
А Надя Свирь поднялась и с места сказала (Лешка не знала, сердиться на нее или благодарить):
— С Виктором дружит одна девушка. Я уверена, что это она повлияла на него и он сознался во всем… И дальше это чувство поддержит его…
Это заявление особенно понравилось девчатам, и они зашептались все разом.
Теперь ждали, что скажет сам Виктор. Он встал, повернулся лицом к товарищам, силился что-то произнести — и не мог. Синевата бледность покрыла его щеки и лоб. Наконец проговорил:
— Вот посмотрите… — и опустился на скамейку.
Кое-кто из любителей непременных покаянных речей недовольно пробурчал: «Разве ж так осознают?!» — но большинство, конечно, ж нимало, что дело не в речах.
В МОРЕ!
Вера и Лешка пришли на плотину к вечеру.
Заходило солнце, дотлевал в небе притушенный пожар. Отороченный багрянцем, высился арочный мост; медленно брели куда-то оранжевые отары туч.
Вдали уходило в море бесстрашное суденышко.
«Давно ли сидели мы с Верой здесь, — думает Лешка, — а кажется, прошла целая жизнь. И впереди еще одна, еще и еще…»
Лешка вглядывается в открытое море. Суденышко отважно взбирается на волны.
