Да, с папой можно посоветоваться.

Но ведь тайна не только ее. А если рассказать отвлеченно, иносказательно, просто как о житейском случае, узнать его мнение?

После обеда Лешка предложила веселым голосом:

— Папунь Павлович, давай пройдемся, погуляем?

Он посмотрел внимательно: не часто в последнее время предлагала ему дочь прогулки. И назвала его так, как называла в детстве, когда хотела заручиться поддержкой. Бывало, придет он с работы — Лешка тут как тут:

— Папунь Павлович, я хорошо себя вела…

Потом начинает дипломатничать. Мать, видно, запретила во двор выходить, так она к нему:

— Можно на пол-полчасика?

…Они идут своим излюбленным маршрутом — степной дорогой к водному каналу.

Хорошо в степи в этот час: спокойно, вольно, иди да иди навстречу вечерней заре, вдыхай запахи осенних трав. На небе — синее озеро в оранжевых берегах; темно-сиреневое море тянется к этому озеру.

Алексей Павлович шагает молодо, распахнув плащ, приподняв не покрытую голову, обычная сутуловатость его почти исчезла.

«Можно ли рассказать ему историю Виктора?» — напряженно думает Лешка, пытливо посматривая на отца.

Начала она издалека. Но получилось совсем не так, как предполагала, — никакой иносказательности не вышло. Свой рассказ о Виктор его беде она неожиданно закончила словами:

— А он мне очень дорог!

Вот тебе на!.. Алексея Павловича будто кто обухом по голове ударил. И опять подумал, как когда-то: растил, растил, гнул спину в бухгалтерии, работал сверхурочно, и кто-то другой, кто ничего этого не делал, сразу стал и дороже и нужнее.

Или это удел всех родителей?

А если «очень дорогой» изломает ей жизнь? Ведь, судя по рассказу, он совсем не то, о чем мечтали они для дочери: ни образования, ни прочного места в жизни. Хотя разве в этом дело? Разве он с Клавой начинал жизнь иначе? Важен человек. Но у этого человека в двадцать один год такой печальный путь за плечами. Страшно за девочку. Кто то пришел и отнимает ее. Сразу! Ничего еще не сделав для нее. И он, отец, беспомощен. Ну, запретит, накричит. Разве это поможет или что-нибудь изменит?

— Ты что же думаешь… выйти за него замуж? — через силу силу спрашивает Алексей Павлович.

Лешка даже приостанавливается, даже начинает немного заикаться от возмущения:

— Ну вот! Какие вы все, родители, поверхностные! Прямо удивительно! Почему обязательно сейчас же и замуж?

«Фу-у!.. Немного отлегло. Но все-таки лучше поглядеть на парня».

— Почему же Виктор не заходит к нам? — как можно спокойнее спрашивает Алексей Павлович.

— Тебя стесняется…

— Неужели я похож на людоеда?

— Немножечко, — с коротким смешком, лукаво улыбаясь, говорит Лешка.

…Виктор уже несколько раз проходит мимо черной вывески с беспощадной надписью «Прокурор». Представил себе: вот он входит, рассказывает, и тут же его берут под стражу, отправляют в тюрьму. Он ясно видит мрачные стены этой тюрьмы, ее решетки и камеры. Вот тебе и новая жизнь и Лешка! Конец всему!

Но порог с этой черной безжалостной вывеской надо переступить. Надо! Так он обещал Лешке.

Виктор поднимается по ступенькам и открывает дверь.

Полутемный коридор. Еще одна дверь. За столом молодой, с гладко зачесанными волосами, кареглазый человек.

— Вы ко мне? — спрашивает он, внимательно разглядывая Виктора.

— Я… рассказать… — с трудом разжимает губы Виктор и садится на предложенное место.

…После того как человек в воображении переживает опасность во всех ее подробностях, сама она, придя, не кажется такой грозной.

Выйдя от прокурора, Виктор почувствовал некоторое облегчение, но полная освобожденность не пришла — сердце продолжало тревожно ныть. Что ждет его? Можно временно снять боль раны, но что сделаешь, если заноза сидит в самой совести? Непростительные поступки, неверно прожитые годы…

Прокурор сказал:

— Мы вас известим о решении…

Беда страшна и своей медлительностью, обыденностью. Ему бы хотелось, чтобы все решилось сейчас же — так или иначе, но сейчас же. Чтобы не было мучительного ожидания, бесконечных дней, пропитанных тревогой. Все вокруг было таким же, как и час назад: обидно обыкновенным. Играли тряпичным мячом в футбол мальчишки, передавали музыку по радио, торговал газетами киоск.

И никто не знал, что решается его судьба. Никто не знал, как она решится. Ну что ж, он будет ждать. А сейчас пойдет к Лешке.

С некоторых пор в Пятиморске стало неспокойно: начались грабежи, дикие, бессмысленные расправы. Кто-то, обернув рукоятку ножа платком, всаживал его в спину парня, возвращающегося со свидания, кто-то, напав на идущую из вечерней школы девушку, одной рукой зажимал ей рот и глаза, а другой срывал часы.

Тогда рабочие комбината создали народную дружину для охраны порядка в городе. Записались в нее и Лобунец с Панариным. Лешка тоже собралась поступить в дружину, да мать подняла такой шум, что она пообещала «повременить и остаться в резерве».

В тот час, когда Виктор ходил к прокурору, Потап и Стась готовились к вечернему дежурству в штабе дружины. Панарин чистил у веранды костюм, а Лобунец, наведя блеск на ботинки, развлекался во дворе с добродушным Флаксом. Пес явно не лишен был юмора. По утрам он лапой стучал в дверь к Потапу и Стасу, требуя свой паек, а получив, не всегда довольствовался им и снова стучал. Он был любимцем обитателей общежития: его все кормили, ему устроили конуру в чулане за кухней, ему не удивлялись, даже если он появлялся в цехе именно в час выдачи молока рабочим.

Сейчас Флакс хитро поглядел на Потапа и, словно спросив: «Позабавить?»— схватил в зубы стоящий у двери ботинок Панарина. Сделал «вольт налево» и, осторожно положив ботинок на место, снова посмотрел на хозяина: «Повеселил? То-то же».

Флакс отправился с Потапом и Панариным к штабу, разлегся у порога, терпеливо ожидая их.

В длинной, с голыми стенами комнате штаба стоял сейф, чей-то велосипед, грубо сколоченные скамьи да телефон на столе. Начальник штаба, загорелый, коротко подстриженный парень, записывает в журнал участки патрулирования: порт, клуб, ресторан; назначает, кто куда пойдет, выдает красные повязки на руку.

— Сегодня получка, учтите, — заметил он мимоходом.

К девяти вечера группа Лобунца привела дебошира из автобуса.

— Оскорблял пассажиров, — кратко доложил Потап. — При за держании пытался бежать.

Приведенный, пьяненько щуря глаза, шмыгал носом и бормотал:

— Товарищи дружинники, только на производство не звоните. Ну накажите сами, ежели что… По морде дайте, ежели что…

Около одиннадцати надрывно зазвонил телефон. Начальник штаба поднял трубку. Взволнованный, прерывистый голос о чем-то спросил. «Скорей!.. Скорей!..» — расслышал Потап.

— Хорошо. Сейчас пришлем, — сказал начальник штаба и обратился к Лобунцу:

— На Фестивальной, тринадцать, во вторую квартиру ломятся хулиганы. Возьмите человека четыре — мигом туда.

Как позже выяснилось, в этот час Валет, Хорек и кто-то еще третий вышли на ночной промысел. На Фестивальной они остановили Надю Свирь, идущую к Вере. Хорек, узнав Надю, постарался держаться у нее за спиной. Валет ударил Надю кулаком в лицо. Третий, прошипев: «Снимай котлы!» — начал сдирать часы.

Высокая, сильная Надя, расшвыряв не ожидавшую такого сопротивления мелкоту, вбежала в чужой подъезд, заскочила в чью-то квартиру. В ней жила работница почтамта. Она и позвонила в штаб. Когда дружинники подоспели к Фестивальной, бандиты, матерясь, выходили из подъезда дома номер тринадцать. Они только для устрашения побарабанили в дверь, за которой скрылась ускользнувшая жертва, и, понимая, что шумом могут привлечь к себе внимание, решили уйти.

— Стой! — издали закричал Лобунец.

Флакс из любопытства бросился вперед и, захрипев, с перерезанным горлом забился на земле.

Бандиты кинулись врассыпную. Валет, пытаясь проскочить мимо Панарина, хотел полоснуть его ножом по шее, но только оцарапал. Лобунец сбил с ног Валета; придавив его к земле, вырвал нож.