Очень моложавый — в тридцать три года Васильев выглядел лет на двадцать шесть, — подвижный, общительный, Юрий Иванович пользовался всеобщим уважением и у ветеранов, и у новичков. От него шли энергия, бодрость, заряжая душевные аккумуляторы окружающих.

Влюбленностью в профессию, истинной интеллигентностью — что не исключало сильную волю, граненную тактичностью, — Васильев напоминал Ковалеву учителя истории в суворовском — Веденкина.

Владимир Петрович часто думал о своих воспитателях юности.

Сейчас, с высоты сорокалетнего возраста, они казались Ковалеву идеалистами, но не в ироническом, уничижительном смысле этого слова, а в самом возвышенном, в каком мы говорим о благородных и одержимых.

Эти воспитатели и своих подопечных, к счастью, а порой и к беде, сделали подобными себе.

К счастью потому, что, как правило, сформировали натуры цельные, чистого горения, не поддающиеся конъюнктурным веянием, не склонные к обывательскому себялюбию. А к беде, если это только можно назвать бедой, потому, что еще долго после суворовского витали его воспитанники в розовых облаках упрощенного понимания окружающего мира, были слабо подготовлены к столкновениям с бытом, житейскими трудностями, не могли постичь глубину и многоликость человеческих отношений.

Не так сразу пришли и взрослые чувства долга, ответственности, зрелость в суждениях. Сначала было: только черное, только белое, только да или нет, хорошо или плохо. Третьего не дано, как на уроках формальной логики.

Нюансы, многогранность характеров воспринимались как беспринципность, как отступление от святых идеалов. И тогда заносило, тогда бросало на «дзоты», а «дзоты» оказывались выступами жизни.

Пришлось получить от нее немало ощутимых тычков за прямодушие, граничащее с наивностью, за недостаточную, но необходимую гибкость, прежде чем к здоровому и неистребимому идеализму прибавился спасительный заряд земных представлений и свойств.

Ковалев, заложив ладони под мышки, прошелся по комнате.

Или еще один его офицер — начальник штаба полка майор Карпов.

Педантичный, невозмутимый, въедливый, ходячая военная энциклопедия, образец работоспособности.

В Карпове — неизменно стремление сочетать суровость службы с возможным комфортом (Вера ставила это в пример мужу). Карпов внес посильные удобства в свою штабную машину и в свой кабинет. Тихим голосом, но жестковато повелевал он людьми, требовал от командиров докладов правдивых и точных, прививал им штабную культуру.

В нем было какое-то природное изящество: в походке, в филигранной работе. Он легко, словно бы это ему ничего не стоило, переносил огромные перегрузки. И всегда при этом был подтянут, бодр, свеж. На первый взгляд Карпов мог показаться несколько штатским. Возможно, потому, что носил очки с золотой оправой? Но стоило прислушаться к железной воинской логике Карпова, приглядеться к его армейской деловой хватке, умению все подсчитать, опираясь на возможности новой техники, предусмотреть, организовать, как ложное ощущение штатскости исчезало. Он наделен был оперативным мышлением, редкостной способностью мгновенно схватывать обстановку.

И определенно родился штабистом. Это была его стихия, его призвание, определившееся еще в академии. Он плескался, как рыба в воде, в схемах, картах, планах, сводках, был вооружен типовыми расчетами, все помнил, обо всем знал. «Одушевленная машина», к тому же любящая живопись, своих дочек и обаятельную жену — бурятку Дариму, с высокими скулами и милыми припухлостями под короткими бровями. Эти припухлости придавали глазам, в минуты задумчивости, что-то от древней буддийской умудренности. Но чаще глаза были оживленными, и тогда казалось: они силятся приподнять нависшие мешочки, трепещут, вырываясь из плена. Дарима была на два года старше мужа — ей недавно исполнилось тридцать три года, преподавала в музшколе. В полковых же музыкальных делах, в офицерском «Огоньке» была главным лицом, хозяйничала вместе с Верой.

При таком начальнике штаба, как Карпов, офицерам полка невозможно было пренебрегать пунктуальностью. Правда, педантичность майора порой оборачивалась формализмом, ему не всегда хватало гибкости. Однако все это, несомненно, исправимо.

Хорошо думалось, но писать сегодня почему-то не хотелось. Вероятно, неволить себя не следует. Ковалев решительно сунул тетрадь в ящик стола.

«Надо поработать над приказом об умельцах-изобретателях. И поручить кинолюбителям подготовить фильм о рационализаторах. С Васильевым посоветоваться, как лучше сделать такой фильм. Вместе с ним продумать и научную организацию армейского труда. Может быть, точнее назвать ее целесообразной, уплотненной…

Чтобы полковая жизнь обрела четкий, размеренный ритм, ровный накал, без авралов, штурмовщины „мероприятий“, надо подчинить себе „мелочи“, вести счет секундам. Добиваться полнейшей боевой готовности при наименьшей затрате сил, средств, времени. Это и будет наш НОТ.

Завтра же поговорю с Карповым, с Юрием Ивановичем, другими офицерами. Как изрекал наш мудрый математик Гаршев: „Всегда должен быть полет мысли“.

А почему бы именно физику Санчилову не заняться разумной организацией ратного труда? Пусть наберет себе таких заводских парней, как Дроздов, и будет моим первейшим помощником…»

Эта мысль обрадовала Ковалева.

«Да, да, Санчилова надо чаще бросать в глубокую воду без спасательного круга. Васильев это понимает лучше, чем кто бы то ни было другой. Вероятно, поэтому он и поручил недавно лейтенанту выступить на городском слете старшеклассников, рассказать, как знание точных наук помогает служить в современной армии. Лейтенант нуждается в самостоятельности — надо ему чаще предоставлять ее.

Худенький, стеснительный, вроде бы неуклюжий, толстовский капитан Тушин стал героем в Шенграбенском сражении. Значит, дело не столько во внешней бравости, сколько в крепости внутренней, стойкости духовной.

Но разве не желательны и четкий шаг, и молодцеватость, и опрятность?

У Санчилова развито чувство ответственности. Иначе, считая себя временным человеком в полку, не пропадал бы он от подъема до отбоя в роте, не переживал бы так историю с Груневым, свои неудачи. В нем только надо пробудить офицерскую гордость, искреннюю убежденность, что в армии его способности могут расцвести, знания — быть предельно полезными».

Ковалеву припомнился лесник Тихон Иванович, с которым свела его служба в Сибири.

Они вместе ходили на охоту, ночевали в лесу. Общительный Тихон Иванович как-то сказал:

— Главный закон леса, Петрович: «Дуб любит шубу и не любит шапку».

Оказывается, молодой дубок, в юности, доволен окружением ильмовых — шубкой из вяза, бересты… Но те растут быстрее подопечного и, если их вовремя не подрубать, не «саблевать», могут укрыть дубок с макушкой. Угнетенный этим, он зачахнет, задохнется под непрошенной шапкой. Вот Тихон Иванович и осветлял — как он говорил — дубки, открывал им свободный вымах.

Наверно, и Санчилова нельзя давить чрезмерной опекой. Подстраховывать в чем-то, а так — пусть сам идет в рост.

Недавно Ковалев посылал Санчилова в командировку, требующую на месте быстрых и самостоятельных решений. И не пожалел о своем выборе.

Еще до этого поручил лейтенанту присмотреться к пульту управления стрельбами на полигоне — нельзя ли там что-либо усовершенствовать? Лейтенант внес дельные предложения.

В поле давал он Санчилову самые трудные, хотя и посильные, задания.

Ну, что же, лейтенант набирался знаний, сноровки, держал себя смелее, словно бы проникаясь самоуважением командира.

…Вера в своей комнате сделала наброски завтрашнего выступления. Психотерапия плюс травы — вот за что она будет ратовать. И — поменьше химии. Волны фармацевтического океана захлестывают нас. А лекарство надо применять только самое необходимое, без которого не обойтись. И еще одна опасность: мы неумеренно пользуемся обезболивающими средствами и тем отучаем организм самостоятельно бороться с болью.