— Так точно.

— Готовитесь к экзаменам?

— Так точно.

— Думаю, вам следует кое в чем пересмотреть свои командирские позиции. Вы читали книгу «Сержанту о психологии»? Нет? Поинтересуйтесь. Мы ведь порой сами нагромождаем трудности, а затем самоотверженно их преодолеваем.

Ковалев пристально посмотрел на сержанта:

— Между прочим, Аким Семенович, отрывать пуговицу на утреннем осмотре у рядового Грунева не следовало. Это изрядно попахивает «цуканьем».

Крамов густо покраснел: «Видел!»

Губы у командира полка дрогнули:

— Сеятель, будь мудр!

Он отпустил сержанта.

«Уравновешенный человек, — подумал о Крамове, — но слишком… цельнометаллический, что ли? Не излучает тепла, к которому бы тянулись люди…»

Аким же, возвращаясь в подразделение, размышлял: «У меня, наверно, тяжелый характер. Неулыбчивый. Да ведь не всем улыбчивыми быть. Важно уважать человека, стараться, чтобы и делу, и ему хорошо было. Это моей натуре посильно. Недавно замполит майор Васильев рассказывал: в одной буржуазной армии, если солдат получает арест, то вырывает себе могилу и лежит в яме весь срок наказания. Додуматься до такого глумления! Нет, прав командир полка: нашей армии доброта нужна… Но не расхлябанная».

Больше всего любил теперь Грунев звуки трубы, играющей «Зарю».

В крепостях Древней Руси «били вечернюю зорю» после захода солнца и запирали ворота до рассвета.

А вот здесь, когда нежные, убаюкивающие, разрешающие отдохнуть звуки «Зари» заполняли городок и эхом откликались в сотнях малых и больших гарнизонов Родины, Владлен блаженно вытягивал под одеялом гудящие, натруженные ноги и возвращался мыслями домой.

Сегодня в свободный час он написал бабушке идеальное письмо. Только о хорошем. О командире полка, об их библиотеке, о военторговских леденцах, о солдатской чайной.

Впечатление у бабушки должно сложиться такое, что у него не служба, а санаторий.

Мог ли Владлен писать, как изводит его Дроздов, как немилосерден сержант Крамов? К чему? Чтобы ее расстраивать?

И вообще, наступит ли когда-нибудь такое время, когда обо всем этом он в состоянии будет вспоминать если не с удовольствием, то по крайней мере, с добрым чувством? Остается только надеяться…

…В казарме кто-то уже похрапывал. Тихо говорил по телефону дневальный у своего поста, неподалеку от бачка с питьевой водой.

Грунев провалился в сон.

— О! Вера! — обрадовался Владимир Петрович, когда жена появилась дома и, стряхнув с капюшона капли дождя, стала стягивать сапожки.

— А ну давай помогу.

— Нет-нет, я сама… Пришлось раньше уйти из больницы. Завтра областная конференция терапевтов, надо продумать выступление.

У Веры часто менялось выражение лица. Оно было очень разным в усталости и веселье, взбудораженности и покое. Менялся блеск глаз, то ложилась на них тень печали, то появлялась смешливая задорность.

Сейчас Вера была утомлена и резче проступили складки от носа к уголкам губ.

Владимир Петрович снял с жены плащ, повесил его. Каштановые волосы Веры пахли дождем и, едва ощутимо, духами.

— Я сегодня дала изрядный бой показухину из горздрава, — возбужденно, но как-то и устало произнесла Вера. Война с заместителем заведующего горздрава у нее была давняя. — Ты представляешь, додумался: ему открывать новый родильный дом, так для глаз начальства, на время открытия, хотел взять в моем отделении те красивые кресла, что я с таким трудом получила у шефов.

— Отдала?

— Чёрта с два! И сказала ему вещи малолестные…

Владимир Петрович улыбнулся одними глазами.

— Так держать, воительница! А обедать будем вдвоем — мама с Машкой ушли в кино.

Он любил слушать рассказы Веры о коллегах, больных, поисках в лечении таинственной и коварной аллергии. О каком-то слесаре Анашкине, приговоренном врачами к смерти. Вера усиленно скрывала от Анашкина его положение, а потом все же спасла этого Анашкина.

Вероятно, сказалось не только самоотверженное лечение, но и то, что Анашкин безоглядно поверил в своего врача: кто-кто, а Вера Федоровна его вызволит. Этот внушенный ему оптимизм оказался, быть может, решающим лекарством.

Вера была врачом «божьей милостью», одержимой, проводила ночи у постели больных. Для нее святая святых — гиппократовское откровение: «Чисто и непорочно проводить свое искусство». При этом Вера не рисовалась, для нее действительно не существовало на свете ничего выше долга помогать людям, ограждать их от напастей.

Если Вере необходимо было срочно положить на обследование больного, она переворачивала вверх дном горздрав, но добивалась своего. И как свирепела, когда благодарные больные пытались сделать ей подарки.

— За кого вы меня принимаете?! — возмущалась она.

Куда бы ни забрасывала их судьба — в края, где обжигал пятидесятиградусный мороз или где пыль душила летом, а весной не спасали и резиновые сапоги, — Вера не раскисала. Даже в тундре, в городках, куда добраться можно лишь на гусеничных транспортерах, в «медвежьих уголках», палатках на семи ветрах, в берендеевых кущах находила она себе занятие.

Каждый сигнал боевой тревоги был сигналом и для нее. В углу всегда стоял наготове «тревожный» чемодан со всем необходимым Ковалеву. Но Вера умудрялась сунуть в этот чемодан в последнее мгновение еще и бутерброд, и пирожок, и горсть карамелек.

Через несколько минут муж исчезал, а тревога оставалась с Верой. Как пройдут «бой», учения? Когда возвратятся? Успеет ли приготовить к этому моменту любимый Володей пирог с мясом и капустой?

Вера нервничала и переживала, если у мужа что-то не ладилось. Капитаном споткнулся он так, что звон пошел по всему военному округу — нагрубил начальству. Вера матерински врачевала Владимира.

Она гордилась удачами Ковалева, ценила и поощряла его правдолюбие. Никогда интересы карьеры, служебного благополучия мужа не ставила выше порядочности, скромности и в этих правилах да в уважительном отношении к профессии отца воспитала и детей.

Что кривить душой, встречал Ковалев и таких офицерских жен, что интересовались службой мужа лишь постольку, поскольку это определяло их собственное благополучие. Узнав же о переводе «в дыру», грозились разводом, а то и разводились или оставались сторожить квартиру.

Даже Верину склонность «воспитывать мужа» — какой жене это не свойственно? — Ковалев воспринимал, как неотъемлемую и естественную часть их жизни. Наоборот, раз «воспитывает», значит, все идет своим чередом, все в полном порядке.

Ковалевы устроились на кухне. Владимир Петрович зажег газовую плиту, поставил разогреть суп. Ему нравилось, если он имел хотя бы малейшую возможность, «ухаживать» за женой. Было приятно, когда она сидела вот так, скрестив на груди маленькие сильные руки — редко могла Вера позволить себе подобное, — а он заботился о ней.

— Чудовищно устала! — призналась Вера. — Досталось нам… — Она потерла висок. — Тяжелейший случай диабетической комы…

…Семнадцатилетнюю студентку техникума Свету без сознания привезла в больницу мать.

Как выяснилось, Света уже несколько лет болела диабетом.

На этот раз возникли роковые наслоения: с тяжелой ангиной девушка пошла сдавать трудный для нее экзамен. Первой сдав его, возвратилась домой и, как решила мать, уснула. В действительности же часа четыре пролежала в своей комнате без сознания, прежде чем попала в больницу. Срочно стали вводить инсулин. Час шел за часом, а Света не приходила в себя.

По всем медицинским канонам ее следовало считать погибшей. Но Вера все вводила и вводила инсулин. Не хотела сдаваться, на что-то надеялась. И упорство совершило чудо. Света приоткрыла глаза, тихо попросила пить.

Владимир Петрович представил себе эту борьбу Веры за жизнь девушки, и волна нежности подступила к его сердцу.

Ковалев иногда заезжал к Вере в больницу. В белоснежном халате, шапочке, озабоченная и серьезная, она сосредоточенно рассматривала рентгеновский снимок, что-то вписывала в историю болезни.