С первых дней пребывания на чужой территории сначала до офицеров, а затем и всего личного состава части стали доводить информацию об активизации боевых действий душманов против подразделений Ограниченного контингента Советских войск в Афганистане (ОКСВА). Первыми в открытый бой с моджахедами вступили десантные подразделения как наиболее подготовленные и слаженные. В борьбе с неверными, то есть с нами, поражали изощренность и жестокость, с какой действовали басмачи. Практиковались случаи, когда они зарывались в ямы, норы, пропуская пешее советское подразделение через себя, а затем, выбравшись наружу, расстреливали его сзади. Окружали и уничтожали мелкие и более крупные подразделения, экипажи бронеобъектов, отставшие от колонн машины. Сдирали скальпы с голов, рубили тела на мелкие кусочки, насаживали пленных на колья, всячески истязали. Совершая все это, они фотографирована процесс казни и, для устрашения наших солдат, подбрасывали к воинским частям фотографии и другие вещественные доказательства своей священной и непримиримой борьбы. С пленными практиковалась 48-часовая последовательная пытка — сначала отрубали или отрезали один палец на руке, затем — другой, и так все десять. Потом то же проделывали с пальцами ног. Затем отрезали уши, выкалывали глаза, отрубали куски конечностей, отрезали половые органы и засовывали их пленному в рот.

Рассказывали, что в Кушке продавцом в магазине работала молодая женщина. Ее плененного мужа душманы так же пытали. Они содрали с него живьем кожу, срезали с тела полоски мяса, затем забили до смерти. Услышав о муках своего мужа, она стала абсолютно седой. И когда через некоторое время в тот магазин зашел житель Афганистана, приехавший в Кушку за товаром, увидев его, женщина потеряла сознание.

Доподлинно известен факт попытки склонить к предательству двух пленных солдат. Когда уговоры, угрозы, физическое воздействие не получили должного эффекта, одному солдату отрезали голову и на глазах второго стали жарить ее на сковороде. На сильном огне мышцы лица стали сокращаться, голова, словно ожила: подмигивала глазами, открывала рот, высовывала и вновь прятала язык… Глядевший на все это солдат скончался от разрыва сердца.

Мой первый командир роты по Заполярью, капитан Юрий Волков погиб, тоже попав в руки врагов. Они зверски пытали его, предлагая в обмен на жизнь дать интервью американской радиопрограмме и заклеймить позором свое правительство и страну в развязывании агрессии против афганского народа. Волков не согласился, стойко приняв мученическую смерть. И таких стойких, мужественных военнослужащих нашей 40-й армии в то время было очень много. Конечно, не каждому дано было выдержать такие пытки, а поэтому имеет ли после всего этого кто-нибудь право осуждать в жестокости тех, кто прошел Афганистан и вернулся домой, пусть даже и без видимых физических и моральных отклонений? Каждый из нас пережил то, для чего он не был создан. И не каждому это оказалось под силу — остаться чистым на гребне жизни, находясь в бурном ежедневном потоке лжи, фальши и грязи. Кровь убитых и их прощальные взгляды навсегда остались в наших сердцах и требовали обязательной мести. И мы делали это, обагрив свои руки чужой, но все-таки человеческой кровью. Она навсегда впиталась не только в поры нашей кожи, но и наши души, и от ее пьянящего запаха уже никуда и никогда не деться, даже если ты тщательно вымыл руки с пахучим мылом. Такое нельзя ни смыть, ни забыть.

Помню, какой негативный резонанс вызвало письмо одного солдата, который написал матери письмо: «Мамочка, нас погибло уже очень много! Пишу тебе письмо на сапоге убитого друга. Идет бой! Прощай!» Это письмо каким-то образом попало в руки армейских контрразведчиков и стало предметом активной работы по пресечению передачи любой информации, которая идет вразрез с официальной. В определенных высоких военных инстанциях Министерства обороны страны оно вызвало шоковый эффект и воспринялось как бред больного человека. И в этом нет ничего удивительного, о том, что реально творилось в Афганистане, знали немногие. Абсолютное же большинство советских граждан, веря нашим средствам массовой информации, даже и не догадывалось, что в соседнем с нами государстве умело зажженный и выпущенный кем-то язычок пламени все стремительнее превращается во всепоглощающее неукротимое пламя страшного пожара. Я не знаю, писал ли на самом деле тот солдат письмо на сапоге убитого друга или нет, но я без сомнения допускаю, что такое было возможным. В Афганистане могло быть и случалось всякое. Ту жизнь может понять только тот, кто прожил ее, пройдя горными дорогами и тропами, не скрываясь за чужими спинами и «не отсиживаясь в обозе»…

Однажды в расположение нашей части вошло десантное подразделение. Говорили, что личный состав его принимал участие во взятии дворца Амина. Так это или нет, но офицеры и солдаты нашего полка ходили смотреть на подбитую десантную технику и личный состав, который уже успел повоевать.

— Ребята, неужели воевали? — не веря слухам, спрашивали мы офицеров и солдат-десантников.

Они показывали пробоины в броне боевых машин десанта и поясняли нам:

— Это с гранатомета! Здесь Валера погиб, а здесь ребятам повезло.

— Ну, и как ощущение?

— Нормальное.

Не верилось. Ходили между рядами машин, вновь и вновь рассматривали одни и те же отверстия в броне, беседовали с солдатами. Поражали их глаза: какие-то тоскливо-холодные, словно бездонные, лица с печатью обреченности, пережитого горя, страха и многого того, что разительно отличало их, уже воевавших, от нас, не нюхавших пока еще пороху.

— Страшно? — спросил я капитана.

— Страшно не то, что тебя могут убить, страшно, если ты начнешь об этом думать в бою, тогда — все. Жить захочешь, быстро всему научишься. Не бойтесь, мужики, от своей судьбы никак не уйти. Мы тоже не думали, не гадали, а вот, пришлось же повоевать. Следующие — вы. А куда деваться?

Каждый из нас мысленно соглашался с капитаном-десантником и уже понимал, в какой страшный капкан все мы попали. Никто уже не сомневался в цели нашего истинного нахождения здесь и в том, что война стучится по наши души в окна уже и наших палаток. Она совсем рядом, и скоро наш черед идти под пули.

Как только мы вошли на территорию чужого государства, ко мне подошел солдат. Родом он был из Молдавии. У Миши, так звали его, была всего лишь одна проблема: он не хотел служить в Афганистане. Немного заикаясь и жестикулируя, он объяснил мне, что у него дома осталась одинокая мать, и если с ним что случится, она не выдержит такого горя. Я посочувствовал ему, однако разъяснил, что болезнь матери не является основанием для отправки его к другому месту службы. Вот если бы мама была инвалидом, а Миша ее единственным сыном и кормильцем, то вопрос стоял бы совсем по-другому. Его не должны были призывать в армию вообще, ну а если это сделали, то, очевидно, оснований для отсрочки или освобождения от службы у него нет. Миша ушел, но через некоторое время вернулся.

— Меня не должны были призывать, это точно.

— А что, мама у тебя инвалид? Ты же не говорил об этом.

— Наверное, инвалид, она очень часто болеет.

Желая разобраться в данной ситуации и тем самым помочь солдату, я направил письмо в военкомат, откуда Миша призывался, и узнал, что его мать совершенно здорова, да к тому же проживает не одна. То есть, как я и предполагал, никаких оснований для перевода его во внутренний округ Союза не было. Но этот факт не убедил моего подчиненного. Он снова и снова приходил ко мне и озадачивал меня своей очередной просьбой. Я терпеливо объяснял солдату, что он напрасно ходит, но он этого не понимал. Мой день начинался с того, что при выходе утром из палатки я каждый раз натыкался на него, и он «выдавал мне на-гора» очередную сочиненную им легенду, и у нас с ним опять начинался один и тот же разговор. К тому времени у меня уже сложилось твердое убеждение, что Миша не совсем здоров головой. Желая хоть как-то облегчить его службу, я попросил комбата назначить Мишу посыльным при штабе батальона, истопником печки в нашей палатке, охранником, хоть кем, лишь бы он был на наших глазах. Я уже знал, что в подразделении Миша не прижился, и его начали понемногу прижимать, насмехаться и даже унижать. Он был обыкновенным «тюфяком» и даже не мог за себя постоять. Со временем это могло закончиться не очень хорошо. Всем известен был случай морального и физического унижения солдатами-азиатами своего русского сослуживца. Это была трагедия. Так получилось, что в экипаже танка из четырех человек только один оказался славянином. Трое других начали его унижать: сделали из веревок уздечку и стали надевать ее на солдата, принуждать его к беспрекословному выполнению их прихотей. Подонки дошли до того, что если солдат не выполнял их приказы, то они мочились на него, избивали. И никто из командиров, приезжавших с проверкой службы, не поинтересовался, как складываются в маленьком коллективе отношения, почему у солдата на лице синяки и затравленный взгляд? Не выдержав издевательств, солдат расстрелял своих обидчиков из автомата.