Были и другие случаи. Не хотелось, чтобы Миша стал жертвой такого солдатского беспредела. Командир батальона майор Пархомюк пошел навстречу моей просьбе, и Миша стал постоянным посыльным при штабе батальона. Потом я много раз жалел, что ходатайствовал перед комбатом за него. Он часто выводил всех нас из себя своей забывчивостью, неряшливостью, нерасторопностью. Пока шел десяток-другой метров до палатки командира роты, забывал, что нужно было ему передать. Тогда я или командир батальона в порыве гнева говорили ему:

— Все, Миша, иди в свою роту, здесь ты больше не нужен. Будешь ходить в рейды и служить, как служат все остальные солдаты!

Он мертвенно бледнел, заикался и просил не прогонять его. На солдата было жалко смотреть. В порыве страха он готов был выполнить любой приказ, все, только бы его не отправили в бой. Сделав благое дело, мы с комбатом надели на себя хомут, от которого уже не могли избавиться.

— Миша, сколько будет пять прибавить шесть?

Он долго морщил лоб, выходил из палатки, потом возвращался и радостно говорил:

— Двенадцать!

— Миша, иди, хорошо подумай и назови нам правильный ответ!

Он снова уходил и снова отвечал неправильно.

— Да, подобрал ты нам работничка, — укоризненно шутили офицеры управления батальона.

Мне уже самому было неудобно перед ними, только ведь я и подобрал его лишь потому, что это было единственное место, где бы он мог принести хоть какую-то долю пользы. Больше он ни на что не был способен.

— Миша, твои родители, наверное, много в молодости вина пили?

— У нас все его пьют, как квас и воду. Свое домашнее вино очень полезно.

— Вот поэтому ты такой и получился.

Он обижался и выходил из палатки.

Наконец я посоветовал ему, чтобы его мать обратилась с личной просьбой о переводе сына в Союз к министру обороны СССР. Надо сказать, что после ввода наших войск в Афганистан, особенно когда начались боевые действия, Министерство обороны страны было завалено письмами родителей военнослужащих, которые просили направить сыновей в другие места службы. Причины назывались самые невероятные. Помню, в нашу часть пришло письмо из Министерства, в котором дедушка солдата из нашего батальона, участник Великой Отечественной войны, ссылаясь на свои заслуги в прошлом, тоже просил направить внука в Союз. Московская резолюция на письме «Рассмотреть просьбу» была равносильна приказу. Солдата сразу же отправили во внутренний округ, и это был не единичный случай.

— Все, Миша, это твой последний шанс. В полку этот вопрос не решится — желающих уехать отсюда хоть отбавляй. Только если всех, тебе подобных, уберут отсюда, то кто же тогда будет нашу Родину защищать? Поэтому пусть твоя мама пишет министру, просит, а он — решает. Но запомни, если снова будет отказ, ты больше не будешь меня донимать своими просьбами. Договорились?

Через некоторое время он снова подошел ко мне и попросил написать от имени его матери письмо министру, так как мать не сможет сама это сделать. А написанное мною письмо он отправит маме, та попросит соседскую девушку его переписать и направит по нужному адресу.

Я добросовестно написал письмо, приведя самые убедительные причины, отдал Мише, еще раз рассказав, как нужно поступить маме в данной ситуации. Миша отправил письмо и немного успокоился. Через несколько недель он вошел в палатку, радостно протягивая мне почтовый конверт.

— Только что получил. Это вам, прочитайте!

Я достал из конверта стандартный лист бумаги. В правом углу листа московский адрес Министерства обороны страны. Стал читать: «Уважаемый Министр Обороны СССР Синельников Геннадий Григорьевич…»

— Миша! — в бешенстве заорал я. — Что ты наделал? Как ты меня достал со своей мамой! Теперь мне понятно, почему ты такой тупой! — Я не находил слов, чтобы выразить свое негодование.

— Что-то не так? — испуганно спросил он меня.

— Какой же Геннадий Григорьевич — министр обороны? Геннадий Григорьевич — это я! А министр обороны — это Маршал Советского Союза Устинов Дмитрий Федорович! Я же тебе все написал! Что тебе и твоей матери еще непонятно?

Он взял письмо, повертел его в руках, прочитал и, видимо, так ничего и не поняв, вернул мне.

— Все, Миша, еще раз заикнешься со своей просьбой, раз и навсегда уйдешь в подразделение! Ты меня понял? Это наш последний разговор на эту тему. Я уже на одного тебя истратил килограмм дефицитной бумаги. Тебе уже скоро на дембель, а ты все сочиняешь небылицы. Пристроили тебя к штабу, и радуйся! Что тебе еще надо? Ни разу в рейд не ходил, не слышал, как пули свистят, всегда в тепле, сыт и тем не менее ты еще чем-то недоволен? Ну, это уже называется борзостью! Короче, так: в следующий раз пойдешь в моем БТРе в рейд. Убьют, значит, так тому и быть! Все, иди, готовься, вечером, возможно, выйдем на Кандагар!

Надо сказать, когда был получен приказ на выход и мы стали грузиться на технику, Миша в полной экипировке неотступно следовал за мной, чуть не наступая мне на пятки, и сел в БТР, как я ему и сказал при разговоре. Посмотрев на его бледное лицо и немного успокоившись, я дал ему команду остаться в палаточном городке. Его физиономия от счастья засияла, словно ясное солнышко.

В Афганистан Миша привез с собой старенький, с потертыми от времени клавишами, аккордеон. Он часто играл на нем, причем очень отвратительно, сбивался, фальшивил мелодию, забывал слова песни.

— Миша, ну, когда ты выучишь и нормально сыграешь и споешь нам, а? — спрашивали мы аккордеониста, собравшись за столом по какому-нибудь поводу.

Он начинал самозабвенно играть, но потом опять сбивался, и это портило всем настроение. Миша репетировал, учил слова, но улучшений не наблюдалось.

Однажды мы ушли на очередную операцию, а он остался в нашей четырехместной палатке охранять имущество. Вернувшись в батальон по делам и зайдя в палатку, я с ужасом обнаружил, что в том месте, где под моей койкой стоял деревянный ящик из-под патронов, приспособленный для хранения личных вещей и документов, палатка была аккуратно разрезана. Мне стало плохо: в ящике лежал мой партбилет, секретная топографическая карта, пистолет, другие документы, немного денег.

— Миша, где ящик? — закричал я.

Солдат нагнулся, поглядел под кровать, потом быстро заполз под нее и притаился там, словно маленький нашкодивший ребенок.

— Я же предупреждал тебя насчет этого ящика, охранник чертов! Меня же за утерянный партбилет из-за твоей тупости с должности снимут! К моему возвращению не найдешь, пеняй на себя!

Время не позволяло мне разбираться и заниматься поиском пропажи. Уезжал в район боевых действий с твердым намерением — по возвращении из рейда убрать Мишу из штабной палатки. Последствия за утерянные документы, пистолет и карту для меня могли быть самыми плачевными. Но, вернувшись с операции, я поговорил о пропаже с батальонным особистом, и тот пообещал найти мою потерю под гарантию, что по другим вещам и деньгам я не буду иметь к нему никаких претензий. Через полчаса партбилет, карта и пистолет были в моих руках. Жалко было остальных вещей и денег, но я дал слово, поэтому пришлось смолчать и забыть об остальной пропаже. Я давно подозревал одного солдата в том, что тот работает на особый отдел и дает им интересующую информацию. Видимо, мой ящичек тоже стал объектом внимания нашего особиста. Не найдя ничего особо ценного и компрометирующего меня, он разыграл спектакль оказания помощи, прибрав при этом для себя две мои месячные зарплаты чеками и кое-что по мелочам. Мои подозрения в отношении того солдата нашли свое подтверждение в дальнейшем. Я высказал свои предположения комбату, и мы тихонько оттеснили его от посещения штабной палатки. Найдя свою потерю, я снова успокоился и простил в очередной раз Мише его бестолковость.

При первой возможности я обменял у начальника клуба части Мишин старый аккордеон на новый. Он был очень рад этому и продолжал играть на нем, а больше на наших нервах. И тем не менее мне очень полюбились молдавские песни и мелодии. Я часто вспоминаю нашу палатку, непутевого Мишу с аккордеоном и его песни, а особенно полюбившуюся «Иванэ, Иванэ!».