Я сконцентрировалась, прочно стоя босыми ступнями на деревянном полу и напрягая бедренные мышцы для удара. Сместив вес тела влево и постепенно раскручиваясь на подушечках пальцев, я выбросила вперед согнутую в колене правую ногу. Поразив пяткой цель, я мгновенно отдернула ногу, и подвешенная к потолку черная боксерская груша заколебалась на цепочке.

Затем, коснувшись пола правой ногой, я снова слегка прокрутилась на пальцах, развернувшись всем корпусом к цели. Теперь в ход пошла левая ступня, нанесшая по груше более продолжительный, мощный и разящий майе-гэри.[1] Я не прекращала тренироваться, вращаясь вокруг своей оси, чередуя боковые и фронтальные атаки, уделяя особое внимание недостаточно сильным у меня обратным ударам. Мое дыхание становилось все более интенсивным, но ни разу не сбилось с ритма: резкий выдох при броске и глубокий вдох при отводе.

Груша беспорядочно болталась и раскачивалась на цепочке, требуя от меня постоянной концентрации внимания, чтобы не скиксовать при очередном ударе. Я начала уставать. В завершение я лягнула грушу ведущей правой ногой, вложив в удар весь оставшийся ресурс сил, увернулась от противохода, применила сейкен и поразила грушу фалангами пальцев, вытянув руку вместе с плечом в одну плавную линию.

Окончив тренировку, я привычно поклонилась, словно вступала в спарринг с настоящим партнером, и покачала головой, осуждая себя за глупость. Сняв полотенце с крючка рядом с дверной ручкой, где оно висело всегда, я промокнула лицо, раздумывая, достаточно ли мне на сегодня упражнений. Если я сейчас приму душ и лягу в постель, то смогу ли наконец заснуть? Что ж, попробовать стоит…

Я вымыла волосы, намылилась и ополоснулась — всё за пять минут. Вытершись насухо, я нанесла на волосы мусс и взбила их с помощью пальцев и кончика расчески. Я нарочно обернулась полотенцем, чтобы не видеть в зеркале свою грудь. Ныне я блондинка с короткой стрижкой. У меня мало прихотей, но время от времени я балую себя посещением «Терра Эннз», одного из моднейших парикмахерских салонов в Шекспире. Там я стригусь, подкрашиваю волосы и делаю перманент. В «Терра Эннз» я порой встречаю кое-кого из своих нанимателей — они в таких случаях теряются, не зная, что мне сказать. Многие культуристы считают интенсивный загар частью своего образа, моя же кожа бледна: так на ней меньше выделяются шрамы. Зато я не терплю лишних волос: мои брови идеально выровнены, а голени и подмышки выбриты гладко, словно попка младенца.

Когда-то давно, много лет назад, я считала себя очень хорошенькой. У нас с сестрой Вареной установилось соперничество. Помнится, я гордилась, что глаза у меня больше и голубее, носик прямее и тоньше, а губки пухлее, чем у нее. Зато у сестры был прекрасный подбородок, аккуратный, четко обрисованный, не чета моему, округлому. Варену я не видела уже около трех лет. Возможно, она красива и по сей день. Пусть мое лицо и не изменилось, зато сознание стало другим. Мыслительная работа отражается на физиономии и видоизменяет ее. Иногда выдается утро — после особенно скверной ночи, — когда я гляжусь в зеркало и не узнаю отраженную в нем чужую женщину.

Сегодняшний вечер обещал именно такую прескверную ночь, хотя мне и в голову не приходило, насколько худо все может обернуться. Одно я могла сказать с уверенностью: ложиться в постель мне совершенно не хотелось и до зуда в ногах не терпелось пройтись.

Я снова оделась. Пропитанный потом тренировочный костюм я бросила в корзину для белья, взамен натянула джинсы и футболку, заправила ее и перепоясалась ремнем, продев его в шлевки. Волосы у меня лишь слегка увлажнились, и фен помог поправить дело. Сверху я накинула темную ветровку.

Главная дверь, кухонная или черный ход? Бывает, что перед вечерней прогулкой я задумываюсь, откуда выйти.

Все же через черный… Хотя я регулярно смазываю все мои двери так, что они открываются и закрываются практически бесшумно, задняя считается самой тихой. Она расположена прямо напротив главного входа, придавая моему жилищу вид анфилады. От черного хода просматривается коридор и гостиная, занимающая всю ширину фасада, поэтому даже оттуда я могу проверить, заперта ли входная дверь.

Конечно, заперта: я никогда не пренебрегаю мерами предосторожности. Уходя, я закрыла и заднюю дверь, провернула ключ во врезном замке и засунула его поглубже в передний карман джинсов, откуда он точно не вывалится.

С минуту я постояла на крохотном заднем крыльце, с наслаждением вдыхая слабый аромат свежих листочков на молодых розовых побегах. Ветвистые розы уже наполовину оплели шпалеры, которые я сама соорудила, чтобы крылечко смотрелось симпатичнее. Они, конечно, помешают мне вовремя заметить появление чужака, но уже через месяц раскроются первые бутоны, не оставив мне места для сожалений. Розы я люблю с детства. Тогда мы жили в небольшом городишке, у нас был обширный участок, и розы заполняли весь задний дворик.

Садик моего детства впятеро, если не больше, превосходил нынешний, в котором футов двадцать от силы. Он резко заканчивается у крутого откоса, сбегающего к железнодорожным путям. Склон порос сорняками, но иногда по нему проходят косцы от муниципалитета и пытаются не давать им воли.

Если встать лицом к железной дороге, то слева возвышается деревянный забор, ограничивающий частную территорию так называемых Садовых квартир Шекспира. Он расположен чуть выше уровня моего дома. Справа и немного вниз находится задний дворик столь же скромных размеров, что и мой. Он составляет часть территории единственного другого дома по той же улице — точной копии моего собственного. Снимает этот дом бухгалтер по имени Карлтон Кокрофт.

Свет у Карлтона был потушен, что неудивительно для такого позднего времени суток. В жилом доме по соседству окно светилось только у Дидры Дин, но едва я подняла глаза, как и оно погасло.

Час ночи. Я тихо сошла с крылечка, почти беззвучно ступая мягкими подошвами по траве, и, невидимая, начала прогулку по улицам Шекспира. Ночь была глуха и темна — ни ветерка, только в холодном небе сиял лунный серпик. Я едва могла разглядеть саму себя и была рада этому.

Через полтора часа я утомилась достаточно, чтобы уснуть, и двинулась в сторону дома. Я больше не стремилась скрываться, сказать по правде, шла как вздумается. Я ступила на тротуар, окаймлявший дендрарий — слишком вычурное название для запущенного парка с редкими табличками на отдельных деревьях и кустарниках. Дендрарий «Эстес» занимает в Шекспире целый квартал, явно непригодный для жилого строительства. Его ограничивают четыре разные улицы. Моя, под названием Трэк, пролегает с восточной стороны парка и не выходит за пределы одного квартала. Именно поэтому на ней мало машин, и каждое утро, выглядывая в окно гостиной, я вижу не чей-нибудь гараж, а радующие глаз деревья.

Пройдя по расположенной с юга Лэтем-стрит, я свернула на Трэк-стрит. Мне предстояло миновать заброшенный участок подлеска, примыкавший с южной стороны к дому Карлтона Кокрофта. На всякий случай я постаралась поскорее обогнуть едва освещенный угол дендрария. На каждом из них выставлено всего по одному фонарю. Бюджет Шекспира не позволяет освещать парк по периметру, особенно в этом, удаленном от центра, квартале.

На протяжении всей прогулки я не встретила ни души, но неожиданно меня посетило ощущение чьего-то близкого присутствия. На другой стороне улицы в темноте кто-то шевелился.

Я инстинктивно отступила в тень раскидистого дуба, росшего на самой границе парка. Его ветви нависали прямо над тротуаром. Человек, находящийся на той стороне улицы, вряд ли разглядел бы меня под их прикрытием. Мое сердце колотилось как сумасшедшее.

«Какая же ты крутая! — высмеяла я себя. — Что подумал бы Маршалл, увидев тебя сейчас?» Впрочем, мне хватило мгновения, чтобы опомниться, и я решила, что Маршалл, пожалуй, подумал бы, что я поступаю разумно.