«Как же я дал маху? Швейкин предупреждал — поостерегись. Что они со мною сделают? — размышлял Михаил Иванович. — Расстреляют? Скорее повесят. Кулачье, лютее врага нет. Просто не дамся. Глотку перегрызу. Жаль, попался по-глупому. С Кузьмой черта с два дались бы мы бородачам! Постреляли бы их, как ворон».

На деревне тихо: амбар на отшибе. Да и церковь рядом. Возле нее шуметь не будут. Руки стянули на совесть, в плечах больно, кисти затекают. Михаил Иванович попытался подняться на колени, чтобы встать на ноги. Сумел, подошел к двери. Обита железом, а снаружи накладка чугунная — такую сорвешь только динамитом. Торкнулся плечом. С улицы угрожающе донеслось:

— Не колготись!

— Пить хочу!

— Можа, кваску подать?

— Руки развяжите!

— Можа, перину принести? Ну отваливай от двери. А то как садану!

— Я те садану, гужеед поганый. Ты ведь и стрелять не умеешь!

— За гужееда — знаешь? Разрисую и тятя с мамой не узнают, — рассердился часовой и для острастки раза два бухнул прикладом по двери.

В углу Михаил Иванович приметил кучу прошлогодней высохшей конопли. Опустился на нее, привалившись спиной к стене. Острые каменные ребра больно впились в тело. Лег на бок — голову никак не мог приспособить. Наконец плечом сумел сгрудить коноплю, что-то вроде валка получилось. Примостил на него голову. Успокоился. Не о стенку же биться головой от отчаянья. Вспомнил встречу с Петром Глазковым, представил укоризненный взгляд Швейкина — подкачал, же ты, Михаил! А мы на тебя надеялись.

…Пришли за ним утром два молодых молчаливых башкирина. Подтолкнули пленника вперед и двинулись следом, отставая на полшага. Утро занялось тихое, умиротворенное. Озеро лежало без единой морщинки. На тополях резвились синицы, где-то невидимые гомонили воробьи: прямо базар птичий открыли. Коза паслась в церковной ограде, черная, рогатая. На дороге в пыли купались куры.

Мыларщикова привели в просторную избу. За столом восседал усатый солдат с нахальными глазами. Окинул пленника насмешливым взглядом. Башкиры молча замерли у двери.

— Садись, на чем стоишь, — усмехнулся солдат.

— Развяжите мне руки, — попросил Михаил Иванович.

— Ты ко мне, что ли? — спросил солдат, вынимая кисет.

— Ежели ты не бандит, то к тебе.

— Нно-нно! — вскочил солдат. — За такие слова я тебя мигом в Могилевскую губернию отправлю! Без пересадки!

— Отправишь, — скривился Мыларщиков и, ногой придвинув табуретку, сел. Усатый свернул цигарку и, прикурив, тоже сел. В окно заглянула чернобровая молодка и спросила:

— Захар, ты Никишку не видел?

— Могу за него!

— Нужен ты мне, мухортый! — дернула плечом молодка и исчезла.

Захар качнул головой, не тая улыбку, и сказал для самого себя:

— Ах ты, бархотка болотная!

В сенках послышались тяжелые шаги, дверь распахнулась, и в избу ввалился крупный мужчина в офицерском кителе, в синих галифе. Чуб вывалился из-под козырька фуражки. Вид бравый. В руках нагайка. Похлопывает ею по голенищу. Башкиры вытянулись в струнку. Захар вскочил, пряча за спиной цигарку.

— Здорово, Захар!

— Здравия желаю, товарищ командир!

У Мыларщикова заплыл левый глаз, ему легче было смотреть, если щурил правый. Так и взглянул на вошедшего вприщур. Удивился: гляди-ко, даже — товарищ командир! Неужто это все-таки Жерехов?

Командир остановился возле Мыларщикова, покачался на носках, спросил:

— Кто таков?

Мыларщикова захлестнула дикая ярость. Он резко поднялся с табуретки, чуть не упал и выдохнул:

— Ты сам кто таков? Кто ты таков, чтоб держать меня в амбаре со связанными руками?! Кулачье отродье!

У чубатого медленно налилось кровью лицо, шея пошла красными пятнами. Башкиры сделали шаг вперед, готовые на все. А в нахальных глазах Захара застыла усмешка — то ли ему было любопытно, как поведет себя командир, то ли усмехался над безысходной долей пленника.

— Развязать! — коротко приказал чубатый и с силой ударил нагайкой по голенищу. Захар перочинным ножиком перерезал путы.

Михаил Иванович некоторое время держал руки перед глазами — пальцы синие, тугие надавы на запястьях. Потом тихонечко потер ладонь о ладонь — в себя приходил. А ноющая боль в плечах не исчезала.

— Говори — кто таков? — властно потребовал чубатый.

— Представитель Кыштымского ревкома Мыларщиков.

— Куда шел?

— К Жерехову.

Захар остро глянул на командира и увидел в его взгляде растерянность. Мыларщиков убедился окончательно, что перед ним сам Жерехов.

— А чем подтвердишь?

— Вели вернуть мне сапоги.

Жерехов повел глазами на одного из башкир, и тот, поняв приказ, выскользнул из избы.

— Дай закурить, — попросил Мыларщиков у Захара, и тот с готовностью протянул кисет.

— Как же ты неосторожно попался моим бородачам? — спросил Жерехов с ноткой иронии.

— Бородачи! — качнул головой Михаил Иванович. — Тати с большой дороги. Кулачье!

— За кулачье обидеться могу.

— Хрен с тобой. Я б им по волоску бороды повытеребил. Ни за что, ни про что — раз и в амбар упрятали. Да ограбили вдобавок.

— Мои люди не грабители! — опять налился кровью Жерехов. — Не забывайся! — и он со смаком хлестнул себя по голенищу нагайкой. Вот бьет, варнак, из всей силы — неужели не больно?

— Тогда зачем же сапоги стянули? А зажигалку? Сам из патрона на заводе сделал.

— Вернут!

— Не надо было брать!

Появился башкирин и бросил на пол сапоги. Мыларщиков взял правый, сунул руку во внутрь и облегченно вздохнул — цел мандат!

Вечером по Кыштыму, со стороны Каслинского выезда, мимо Белой церкви, проскакала кавалькада. Впереди на сером жеребце Жерехов, на вороном — Мыларщиков, а за ними — полувзвод конных башкир.

Первым в кабинет Швейкина ввалился Жерехов, с лихим, независимым видом. Небрежно козырнул, так что нагайка качнулась на ремешке:

— Жерехов!

Вот он какой, Жерехов! Человек по-своему легендарный. Наслышался о нем Борис Евгеньевич вдоволь, когда вернулся из ссылки. Бунтарь с атаманскими замашками, этакий новый Стенька Разин. Служил в армии, подговорил солдат не повиноваться начальству — бунт учинил в полку. По законам военного времени был приговорен к смертной казни. Но бежал, скрывался в лесах у Иртяша, пригрел возле себя дезертиров, принимал башкир, которым вообще было невмоготу от царских притеснителей. Так в шестнадцатом году сколотил отряд и наводил ужас на местных богатеев. После февраля семнадцатого года Жерехова пытались склонить на свою сторону и меньшевики, и эсеры, и анархисты. Посылали своих комиссаров и большевики. Но Жерехов не признавал никого, упрямо отстаивал свою смутную идею борьбы за трудовой народ, не замечая того, что постепенно скатывался в болото анархии.

Жерехова не на шутку встревожили события в Челябинске, когда с помощью чехов местные белогвардейцы расправились с советской властью. Он понимал, к каким последствиям может привести успех мятежа. Поэтому и согласился ехать в Кыштым и выяснить ситуацию. Он знал, что по указанию из Екатеринбурга создан Кыштымский ревком с неограниченными полномочиями на территории, охватывающей район военных действий и ближайший тыл. Кое-что слышал Жерехов и о Швейкине и сейчас с любопытством рассматривал его. С первого взгляда ничего мужик, с живинкой в серых глазах, симпатичный. Лоб красивый — мыслителя. Умница, видать. Только чахлый какой-то, нет в нем уральской могутности. Все они такие, понюхавшие царской каторги.

— Прошу, — пригласил Швейкин Жерехова. Они уселись друг перед другом. Михаил Иванович остался у двери и старался повернуться к Швейкину боком, чтобы не показать синяк. «Эге! — догадался Борис Евгеньевич. — Что-то у них там приключилось!» Сказал Жерехову:

— Рад познакомиться. Наслышан, откровенно говоря, всякого.

— Земля слухом полнится, — улыбнулся Жерехов. — А по ней мы ходим да еще топаем — вот гул-то и несется. О вас тоже слышал.

— Вот видите! — воскликнул Борис Евгеньевич. — Оказывается, мы заочно и знакомы. Тогда и к делу перейти легче.