Дом у Мыларщиковых чуть на косогоре: окнами на Озерную, а боковой глухой стеной — на Нижегородскую. Два рыжих мальчугана строили на ручейке мельницу. Из камней и грязи сотворили плотину, а теперь ладили колесо. Что-то у них не получалось. Старший — Назарка — то и дело покрикивал на брата.

— Отец дома? — спросил ребят Савельич.

— Нету тятьки, — выскочил вперед Васятка. — На конях с Кузьмой ускакали.

— А тебя как зовут-то, пострел?

— Василь Михалыч.

— Гляди-ко! — удивился Ичев. — А я и не знал.

В это время открылась калитка, на улицу вышла Тоня и сказала:

— Сопли-то вытри, Василь Михалыч. Назарка, у тебя же руки окоченели, простудишь.

— Не, — возразил Назарка, не отрываясь от дела.

— Добрый день, хозяюшка, — приподнял картуз Савельич. — Так я тебя, выходит, знаю. Ты дочка Рожкова. Крут у тебя тятенька!

— Чо и вспомнили-то, — улыбнулась Тоня. — Крут да не указ!

— Куда Михаила-то спрятала?

— Спрячешь его настырного. Чуть свет ускакали на Высокий переезд.

— Не сказывали, по какой нужде?

— Будто кого-то там с поезда сбросили. Не то до смерти убился, не то покалечился.

— Скор у тебя хозяин на ногу, держись за него крепче!

— И так никуда не денется. Вот, — показала она рукой на ребят. — Его золото. В нашей родовой рыжих нет.

Алексей Савельич хохотнул про себя и попрощался с хозяйкой. Ульяне Тоня не понравилась — очень бойкая. Наговорила бог знает что. А Михаил Иванович ничего, обходительный, лишнего не скажет.

Обратно возвращались по Нижегородской. Ичев сказал:

— Чо делать-то будем? Может, к Швейкину завернем?

— Ой! — Ульяна взялась за горло. — Он же хворый, дядя Алеша. Неловко как-то…

— Ежели бы я один навострился, мог бы сказать: не мешай, старый хрыч, — пошутил Ичев.

— Што вы, дядя Алеша, да не скажет он так, не таковский он.

— Откуда ты знаешь? А приду с тобой, разве он посмеет? — с улыбкой глянул на нее Савельич.

Девушка смутилась:

— Ну уж прямо…

До бучила добрались незаметно. Ичев уверенно открыл калитку, и они вошли во двор. Там Владимир Швейкин колол дрова.

В прихожей гостей встретила Екатерина Кузьмовна. Сухонькая, подвижная. Позавидовать можно было ее бодрости в шестьдесят лет.

— Батюшки! — сказала она нараспев. — Никак Савельич! Да какими же это путями?

— Какие там пути — тропинки косогористые да каменистые.

— А эта? — кивнула на Ульяну. — Дочурка?

— Есть у меня дочь. И эту посчитал бы за честь в дочерях иметь. Да только она Ивана Гаврилова дочь.

— Да что ты говоришь? Ивана Михайловича? — всплеснула руками Екатерина Кузьмовна. — И красавица писаная. Звать-то как?

Ульяна, застеснявшись, ответила едва слышно.

— Молодой растет, а старый старится. Вот не дожил отец-то, царство ему небесное. Раздевайтесь и проходите в комнату.

Борис Евгеньевич услышал голоса и вышел навстречу — веселый, вроде и счастливый от того, что пришли его навестить.

— Давайте ко мне в комнату. Кузьмовна, а Кузьмовна!

Когда мать выглянула из кухни, он попросил:

— Ты уж нам чайку, а? С земляничным вареньем. Уля, ты любишь чай с вареньем!

— Люблю, — зарделась девушка.

В комнате Бориса Евгеньевича было жарко натоплено. На маленьком круглом столе разбросаны письма, а на полу стоял деревянный сундучок. Ульяна даже обрадовалась, увидев его. В прошлом году, когда встречали Бориса Евгеньевича из ссылки, он вышел из вагона вот с этим сундучком. Перехватив ее взгляд, Швейкин сказал:

— Неразлучный мой спутник. Был со мной в тюрьме и по Сибири скитался. На вид неказистый, но удобный.

Швейкин предложил венский гнутый стул Ичеву, Ульяну пригласил в старое уютное креслице. Но она пододвинула себе тоже стул. Их тут было пять, похожих друг на друга, как близнецы. Не спускала глаз с писем, узнала почерк Бориса Евгеньевича.

— Это мои депеши, — улыбнулся он. — Слал их домой все десять лет. Думал, сожгли, да нет — целы! Любопытно, знаете, на досуге перечитать. Будто не ты и писал.

— Можно? — спросила Ульяна, беря одно из писем.

— Само собой! Сделай милость! Хочу спрятать в сундучок да на чердак. Есть-пить не просят, а потом, может, пригодятся.

— Да детям твоим и пригодится, — согласился Ичев.

Ульяна торопливо глотала строчки:

Пока Ульяна читала, Швейкин и Ичев поинтересовались друг у друга о здоровье, о разных пустяках, поговорили о погоде. Вроде бы без этого дипломатического предисловия неудобно было начинать самое главное. Ульяна, читая, одновременно слушала их, ждала, прямо сгорала от любопытства: какая же забота привела сюда дядю Алешу? Савельич же исподволь тихо подъезжал к цели. И вот наконец:

— Двоюродную-то мою сестру знаешь?

— Нижнезаводскую, что ли?

— Ее. С Евграфом Трифоновым она в соседях. Ты и Евграфа должон знать. Так вот намедни собирались у него все наши буржуи, ну прямо волчья стая. А с ними какая-то баба из Катеринбурга. Деньги и золото собирали. Соображаешь, куда дело клонится?

— Тут и соображать нечего!

— Я бы, может, не поверил, сам знаешь, бабы разные сплетки собирать любят: мол, за что купила, за то и продаю. Но вот Мелентьева-Бегунчика встретил. Божился — самолично видел, как заполночь расходились заговорщики. Тоже в соседях живет. Выскочил, сказывает, во двор, коровенка что-то мычала, услышал, ворота у Трифоновых скрипнули. И тени шур-шур в разные стороны. Пузанова опознал точно, других нет.

— Это уже не шутка!

— Что ты, Евгеньич! Точат они на нас ножи, а может, уже наточили и выжидают. Как бы нам такую беду не прохлопать.

— Значит, деньги и золото собирали?

— Я так и полагаю: на оружие. Да Пузанов последнюю рубаху заложит на это. Надо что-то делать. У тебя, конечно, хворь, но ты хоть совет дай.

— Что там хворь! Ей только поддайся. Кузьмовна!

Мать заглянула в комнату:

— Аиньки?

— Сколько на наших ходиках?

— Без четверти два.

— Кликни Владимира. — Мать ушла. — Вот что, Алексей Савельевич, иди к Баланцову и вместе в Совет. К четырем, ладно?

— Договорились.

— Уля, обежишь верхнезаводских, знаешь кого, не впервой.

Появился Владимир, потный, усталый.

— Дело есть, Володя. Вот список, беги на Нижний и зови этих товарищей в Совет. К четырем. Управишься?

Екатерина Кузьмовна только руками развела — что же это такое? Чай готов, а Борис всех из дома гонит.

— Как-нибудь в другой раз, — пообещал Ичев. — Нагрянем с чем-нибудь покрепче к чаю-то. Так ведь, Уля?

Ульяна набралась храбрости и попросила дать почитать письмо, какое выберет. Борис Евгеньевич взял самое объемистое и отдал девушке, предупредив:

— Чур с возвратом!

Разве она не понимает? Эти письма для него память. Найдет настроение, почитает — и вроде с прошлым своим поговорит. Для Ульяны сундучок с письмами притягательнее любой книги. Вот одну страничку дал ей Борис Евгеньевич, и она не знает, как благодарить его за это. Уже на улице, восстановив в памяти обстановку комнаты Бориса Евгеньевича, Ульяна решила: да, пожалуй, надо убрать задергушки и герань. И прежде чем выполнить поручение, забежала в Совет и в минуту ликвидировала весь «уют».

…Как водится, в четыре не начали. Пока собирались, тянулись один за другим, глядь — полчаса лишних и прошло. Уже до начала заседания накоптили — глаза пощипывало. Теперь увещевай не увещевай, все одно не поможет. Ульяна открыла форточку. Комната большая, а на три окна всего одна форточка. В других комнатах вообще ни одной нет. Так кыштымцы строились — берегли тепло. Оно по́том добывалось, тепло-то.