Просека уперлась в край поляны, которую пересекала хорошо наезженная проселочная дорога. Джек повел пограничников влево. Следы нарушителя не проглядывались. Но Джек легко находил их на твердой затравевшей обочине и резво бежал вперед с высоко поднятой головой. Словно наверстывал то, что потерял на границе. Проселок все круче и круче спускался в просторную низину. Блеснула вода трех прудов, разделенных греблями с могучими яворами.

За прудами, на противоположном склоне, белела громада свежевыбеленной церкви и горел на солнце новенький позолоченный крест. Печально знаменитое Межгорье. Половина селян, преимущественно мужчин, добровольно и недобровольно скрывались в горах, лесах, схронах.

— Логово бандеровцев! — присвистнул Каменщиков. — Самое подходящее место для нарушителя. — Повернул к Смолину озабоченное лицо: — Что будем делать? Имеем мы право с двумя автоматами, да еще у всех на виду, лезть в эту берлогу? Может, подождем подкрепления с заставы?

— Так-то оно так, конечно, по… Следы выветриваются. Нарушитель может воспользоваться попутной машиной.

«А мы с тобой можем напороться на автоматную очередь», — подумал Каменщиков. Язык не повернулся произнести эти слова вслух. Не принято среди пограничников говорить об опасности. Все, что они делали, было связано с риском для жизни.

Каменщиков не хотел погибнуть даже смертью храбрых, но сознаться в этом было выше его сил. Скрывал, что боится пули, и часто, отводя от себя подозрения товарищей в трусости, первым лез туда, куда и не надо было соваться.

— Смотри в оба, Олег! Заряди автомат. Приготовь гранаты. И не тащись следом за мной — не то обоих сразу укокошат. Отстань метров на сто. Прикроешь в случае чего.

Каменщиков все сделал так, как ему было велено. Идя позади следопыта на почтительном расстоянии, глядя в его пропотевшую спину, он с тоской и завистью думал: «Ну и человек!.. Ему все нипочем. Шагает по опасной дороге, как по Львовскому тротуару. Почему же я боюсь? Стыдно, Олег! Возьми себя в руки! Перестань клацать зубами. Выше чуб!»

Минутная слабость налетела на молодого бойца и, ничем не поживившись, отступила. Глаза его видят дорогу далеко вперед, прощупывают обочины, заросшие желтыми подсолнухами и высокой густой кукурузой. Чуть где повернется к солнцу желтая шляпка подсолнечника и зашуршат кукурузные бодылья, он вскидывает автомат. Думал он сейчас не о своей гибели, а о том, как прикроет огнем товарища.

Село с белой церковью и золотым крестом приблизилось. Уже можно посчитать окна в белых хатах. Слышно на трех прудах гусиное гоготанье. Видны и мокроголовые ребятишки, бултыхающиеся около берега. Куда, в какую хату приведет собака? Как там встретят непрошеных и нежеланных гостей?

Джек не новел пограничников в село. Покинул проселочную дорогу, спустился по откосу вниз, на коровий выпас, и побежал по его краю дальше, к лощине.

Из слежавшейся плотной насыпи выглядывало широкое жерло водосточной трубы. Сюда и привела собака. Остановилась, вздыбилась шерстью. Все. Не успел нарушитель добраться до села, пограничники наступили ему на пятки. Сам себя беглец загнал в капкан. Сидя в темной трубе, не окажешь действенного сопротивления. Пули просвистят по прямой, вдоль бетонной облицовки. Ни одна не заденет преследователей.

Смолин не спешил лезть в трубу. Застыл рядом с ней, неуязвимый для обстрела.

Каменщиков подбежал и почему-то шепотом спросил:

— Тут он, да?

— Наверное, — Смолин прижал приклад автомата к животу и, осторожно просунув кончик дула в водосток, скомандовал во весь голос:

— Эй ты, вылезай!..

И умолк, прислушиваясь. На распаренном, счастливом лице выступила привычная непроизвольная улыбка. Помолчал с минуту, повторил приказание:

— Вылезай, отбегался!..

Тишина. Слышно только, как шелестит легкий сквознячок в пролетной трубе да журчит слабый и ленивый ручеек по бетонному и покатому дну.

— Вылезай, шкура! Не то пулями выкурим. Считаю до десяти. Раз, два, три…

В трубе никакого движения. Дует сырой ветерок. Лижет вода бетон.

Смолин чуть отступил и хотел дать короткую очередь. Не убойную, а так, для острастки. Каменщиков перехватил автомат старшины.

— Что вы!.. Схватим его целеньким. Живой нарушитель стоит дюжину мертвых. Это же ваши собственные слова. Посторонитесь!

И прежде чем Смолин успел остановить его, он упал на землю и по-пластунски, работая руками и ногами, полез в трубу.

Выстрелов, как ожидал Смолин, не последовало. Вместо них раздался растерянный голос напарника:

— Вот это номер! Никого!

Смолин чертыхнулся и вместе с Джеком, просящим поводок, бросился в трубу. Да, нарушителя нет. Оглядевшись, увидел листок бумаги, вырванный из ученической тетради и покрытый карандашными каракулями. Взял его, выполз на дневной свет. Одна лишь строка была в послании нарушителя. Буквы крупные, корявые, написанные впопыхах: «Ищи ветра в поле».

Подписи не было. Обращения — тоже.

— Н-да!.. — с досадой произнес Смолин. Руки его комкали листок. Каменщиков взял у него записку, распрямил на ладони, прочитал раз, другой, третий.

— Действительно, «н-да!». Ну и нахал! Ну и артист! Думает, ушел. Думает, в полной безопасности.

— Что ж, будем искать и ветра в поле!

Джек взял выходной след на другой стороне трубы. Пробежал через ложбину и ручей. Поднялся на дорожную насыпь и повел по большаку в село. Не добежав метров двести до крайних хат, крытых белым оцинкованным железом, сделал несколько петель и остановился. Следа дальше не было. Смолин прохаживался по дороге, пытался прочитать ее таинственные письмена, начертанные неизвестно кем и когда. Немало было тут всякой всячины: клочья соломы, коровьи кизяки, подсохший конский навоз, отпечатки подков, коровьих и овечьих копыт, босых ног, тележных колес. Был и след грузовой машины: шины новые, в елочку, две задние и одна передняя.

Уехал, как видно, нарушитель. Куда? Кто его подхватил?

— Пошли! — не своему напарнику приказал Смолин, а самому себе. Глушил отчаяние. В глубине души он уже не верил в благополучный исход операции. Понял, что перехитрил его нарушитель.

— Ну, куда теперь? — спросил Каменщиков.

Хорошо работал солдат ногами, богатырское имел сердце, но мыслями не поспевал за Смолиным.

— Теперь двинем прямым курсом на Звонари, но все-таки на всякий случай для перестраховки сначала здесь пошуруем.

Они долго шли по главной улице Межгорья. Заворачивали в переулки. В каждый двор заглядывали. Искали свежие следы машины или подводы. Выспрашивали старого и малого. И всюду им, будто сговорившись, отвечали:

— Ни, мы никого не бачили.

В некоторых хатах двери были настежь распахнуты, а внутри — ни единой живой души. Попрятались мужики, бабы, детвора. Не желают не только разговаривать с пограничниками, но и видеть их.

Лай дворняжек поднялся над всем селом, из края в край — Джек всех растревожил, хоть и не подавал голоса.

— Вот тебе и пошуровали! — уныло сказал Каменщиков, когда они выбрались на противоположную от ставков восточную окраину Межгорья. — Что ни хата, то и схрон, что ни селянин, то скрытый бандеровец.

— Хватил ты через край, Олег. Много чести для Бандеры — все село сделать своим сообщником. Запуганы селяне, замордовалы. Душой на нашей стороне, а шкурой — на той. Дай срок, освободим их из-под кровавого каблука. К тому дело идет.

Каменщиков ни с того ни с сего вдруг предложил, глянув на крайнюю, под оранжевой черепицей, с расписными ставнями хату:

— Зайдем, а? Серпастыми и молоткастыми рублями потрясем — может, тронем хозяюшку и вынесет она нам глечик с молоком и краюху пшеничного.

— Ну, если заходить, так не в этот дом, а вон в ту халупу под соломой. Бедняки добрее.

Неудачный они сделали выбор. Хозяйка халупы не имела коровы. И хлеба испеченного не оказалось у нее. Завтра будет печь. Все сокрушалась, что обедняла. В самый последний момент, когда с ней уже распрощались, она вдруг всплеснула ладонями: