Годы и годы пустовала фанза Кима.

В вечном стремлении, верно и мерно бьются волны о базальтовые скалы. Зарастает травой порог. Из пепла очага поднялся куст смородины. А искатель не возвращался. Постепенно его забывали, как забывается все.

Великий голод царствовал в селенье. Смерть унесла многих. Ушел к звездам шаман.

И Ту-Минг взял его бубен. Помня охотничьи тропы Кима, он загарпунил кита, и уже горбуна несли на руках с почетом.

Горят костры. Шипит мясо на углях. Звучат песни.

Ту-Минг с достоинством проходит мимо огней, зажженных в его честь. Даже собаки машут ему хвостами, весело обгладывая кости.

В вечернюю холодеющую даль смотрит печальная Цюай-Хо. Поблекла ее красота. Холодные травы скрыли тропу Кима. Горбун неслышно подходит к Цюай-Хо и говорит:

— Прекрасная Цюай-Хо, я отнес тебе лучшие куски мяса, иди согрейся у моего костра. «Горе тому, кто подвержен на охоте своим чувствам!» А разве жизнь не охота?

Цюай-Хо смотрит на тропу, с горечью спрашивает:

— Неужели я еще прекрасна?

— Ты жемчужина, которую время золотит неустанно!

Ту-Минг покрывает дрожащие плечи женщины солнечной шкурой медведя Золотая Пята — он убил его в упор, нарядившись в одежду Кима.

Цюай-Хо покорно идет к самому высокому костру. Ветер осени тянет сыростью с океана, мраком с востока.

Бьют бубны, звенят кимвалы. На хвойных ветках и свежих цветах сидят Ту-Минг и Цюай-Хо. Чашу с алым напитком поднимает она, чтобы выпить за своего мужа, и глаза ее останавливаются.

К свадебному костру приблизился старик. Единственной рукой он несет Корень Бессмертия. Корень непохож на желтого земляного человечка с травой на голове. Это сплетенные в объятьях мужская и женская морковки красного цвета.

Скупщики женьшеня мечом срубили ему руку, рысь ободрала лицо, но не изменились внимательные глаза следопыта.

Цюай-Хо срывает с себя свадебную повязку. Глаза Кима останавливают ее. Тогда она подает ему чашу с дорогим напитком, чтобы он освежился после дальних дорог.

Плещется в костяной чаше, отделанной жемчугом, вино.

Занята рука у Кима, не взял чашу, прошел мимо.

И безумие поразило Цюай-Хо — ведь она сильно любила его. Радужным смехом засмеялась она. Никогда не было ей так весело — вернулся ее возлюбленный! Не уходи же, я буду петь для тебя…

И упала тяжелая чаша на острые камни, и брызнул жемчуг искрами.

И сильнее засмеялась дочь шамана прекрасная Цюай-Хо и упала на камни мертвая.

Ким сам убрал цветами свою невесту. В чан с вином бросили Корень Бессмертия. Когда вино окрасилось, все пили, кроме Кима — он не хотел расставаться с любимой. Он сидел рядом с ней, все более понимая, как сильно любила она его, — так сильно, что хотела видеть его лучшим среди всех.

Только она забыла: как волны в океане, уносятся годы и смывают с сердца звездную грезу любви, а свершение великого подвига требует всей жизни.

А может, ничего не забыла она и пожертвовала своим счастьем, чтобы подвиги Кима родили героев в их народе? Может, жестокость ее была мудростью? Ведь она была дочерью шамана и знала много тайн, недоступных нам, смертным.

Смотрите! Сердца молодых охотников преисполнились жаждой свершений! Многие в ту же ночь ушли из селенья, чтобы сражаться, наконец, с чудовищами, добывать жемчуг и искать Корень Человека.

Ту-Минг хотел утешить Кима и тронул его за плечо. Ким спал вечным сном, не расставшись с любимой. А люди получили бессмертие.

С великими почестями похоронили они последних мертвых — легендарного охотника и его прекрасную Цюай-Хо.

Они лежат на берегу океана, под зелеными соснами. Туда долетают алмазные брызги прибоя. Там солнечный ветер качает вечно цветущую на их могиле траву-легенду, Корень Жизни.

Саид Муратов любил бешеную езду на мотоцикле.

У него был сильный, звероватый «ИЖ» стального цвета. Если Саид видел впереди другую машину, непременно обгонял ее.

Может, он любил и славу. В детстве всюду старался быть первым — больше других скосить травы, быстрее переплыть бурный поток, набрать в лесу самых спелых и крупных ягод.

Мотоцикл напоминал ему и коня, и ракету, а он, горец, конечно, любил коней и, как все молодые, завидовал космонавтам.

Кружила голову ему одна марка — алая чешская «ЯВА». Его «ИЖ» сильнее, но «ЯВА» казалась современней, стремительней.

Ранним осенним утром Саид Муратов вышел из аула. Домики лепились под скалами Баксанского ущелья — в конце его вставала снежная громада Эльбруса. Волнистое покрывало тумана раскинулось внизу. Горласто кричали петухи, мычали коровы, настойчиво сигналила машина.

Саид шел по просыпающейся стране с песней в сердце и с посохом в руках. За плечи его заброшена сплетенная из прибрежной ивы сапетка. Чабан идет за кизилом и барбарисом. Приятно зимой на далекой кошаре открыть банку с лесным вареньем и припомнить медь осенней дубравы, журчание родников, чуткую тишину гор.

Минувшая зима выдалась трудной. Снежные заносы, ветры, нехватка кормов. Лето тоже не порадовало: жара, сухмень. Саид с трудом вырастил отару. Новую пока не давали. Из Дагестана и Чечни приезжали чабаны-сезонники. Для них отары находились. Из пришлых были чабаны потомственные. Они опирались на ярлыгу, как на копье. Но были и такие, что приходили на кошару пережить какой-то трудный период жизни, подзаработать длинных рублей. Эти держали ярлыгу, как палку.

Саид взял отпуск.

Длинный это был день на крутых склонах, поросших чистым ясенем, орехом, буком. Быстро наполнилась сладким грузом сапетка. В обед Саид свернул к родственникам в аул, спрятавшийся в глубокой балке.

Его приходу обрадовались. Сидя во дворике, под диким яблоневым деревом, он с удовольствием ел мамалыгу с бараниной, пил айран из бурдюка, охлаждаемого проточной водой.

Когда гость насытился, хозяин не спеша начал спрашивать его о жизни, о заработках и порядках в совхозе. Сам он кормился старым промыслом: ковал из медных листов кумганы для омовения. Но мало теперь верующих.

Подошли девушки-горянки. Дочь хозяина и ее подруга, балкарка с сиреневыми глазами. Саид смутился от ее красоты. А она, здороваясь, подала ему руку, женщина!

— Гостья наша, — сказала хозяйка. — Тоже в отпуске. Ты не помнишь ее, Саид? Они жили во Фрунзе, внучка Джамбулата, что погиб на Кубани.

— Про семью Джамбулата слыхал. Припоминаю, вас зовут Фоусат.

— Нет, — ласково ответила балкарка. — Фоусат — сестра. Она в Ведено. Восемь ребят у нее, мать-героиня. Меня зовут Секки.

Хозяин недовольно покосился на женщин. Они продолжали щебетать. Он вздохнул и пошел к яме, где ковал медь, как в бронзовом веке. Саид понимал, что надо пойти за ним, но захмелел от сиреневых глаз. Обычно робкий и высокомерный с женщинами, он спросил Секки почтительно:

— Как живете на родине?

— Я по Средней Азии тоскую.

— Чем занимаются ваши здесь?

— Больше в поле работают. Школа, интернат, сыроваренный завод, электростанция тоже большая.

В ее маленьких розовых ушках покачивались серьги-полумесяцы. На темных, с обломанными ногтями руках перстень и часики. Платье зеленого бархата — цвет ислама. Под столом она незаметно сняла светлые босоножки с полных ног. Саид видел, как она снимала, невольно наблюдал за ней, и румянец приливал к его рыжеватым щекам.

— В саклях живете? — ревниво пытался он унизить женщину.

— Что мы — темные какие! В домах, в блочных.

— Религии ваши держатся?

— Старики молятся.

— Мечеть есть разве?

— Нет. Уходят к могилам, там красиво теперь, и молятся на траве. А молодые такие некультурные стали. Губы красят, на реке купаются вместе, даже аборты делают — тьфу!

Хозяин с ожесточением плющит кувалдой красный лист. Саид горделиво уперся в бок и неожиданно для себя сказал:

— Вот на Эльбрус собираюсь подняться — все некогда! Говорят, будто два моря видно с него!