Какая-то женщина долго шла по берегу за нами. Я помахал ей фуражкой. Темноволосый юнга покручивал красный штурвал и напевал:
В гавани,
В далекой гавани,
Раздается то и знай:
— Завтра мы уходим в плаванье,
А через год нас, Мери,
Ожидай!..
Рейс был праздничным — говорили о получении нового дизель-электрохода, и печальным — многие моряки долго делили с «Ритой» соленый хлеб, сушились одним бризом.
Я приказал боцману занять людей — пусть красят, драют, поднимут на мачтах все флаги. А сам, сидя в стеклянной рубке, дочитывал записки гидрографа.
«…Я часто вижу ее теперь. Она была оппонентом на моей защите. На одном партийном собрании резко критиковала меня и чем-то напомнила Эмилию Сергеенкас. Когда-то мы делили с ней хлебный паек.
Судьба еще раз свела нас на «Рите» — проверяли одни данные у балтийского берега. Боцман помнил меня. Плюс на штурвале стерся, а имена еще видны. Аурелия прилетала на вертолете на один день. Жаловалась на сырость в каютах. В рубку не заходила. Она похорошела. Есть такие женщины — хорошеют к старости. Не понравилась новая манера улыбаться — рассеянно и зовуще. В завитых, снова перекрашенных волосах модные черепаховые гребни. Муж у нее другой и, говорят, роман со студентом…
Я люблю ее. Как мечту, тайну, очарование.
Улетела золотая жар-птица — не догнать.
Я хочу рассказать о нас молодым. Но у них теперь все по-другому. Иногда хочется заговорить с парой влюбленных, сидящих на ступеньках нашей набережной.
Конечно, время было трудное. Надо было укреплять семью, мораль, любовь. Я с этим не спорю. Но осколок ходит близко у сердца. Неосторожное, порывистое биение — и оно напорется на острую сталь.
Ужасное в том, что произошло самое необратимое событие — прошло время. И ничего не изменишь, не исправишь. Мне нечему учить молодых. Все сокровища мира остались при мне нерастраченными, ненужными, как мои записки… Я давно женат, и моя жена сама поставила на стол портрет юной Аурелии.
На карте Мирового океана есть и мой след. За это академии нескольких стран сделали меня своим членом. Скоро новая большая экспедиция. Все-таки эти годы прошли недаром…
В пятницу мы делаем с ней доклады — не забыть цитату из Гумбольдта»…
Далее следовал черновой набросок статьи или доклада — завершение любви-легенды. Не устрашил бы такой конец Ромео и Джульетту? Я вышел из рубки под горячий весенний ветерок.
Через два дня перед «Ритой» раскрылся гигантский зев заводских ворот. «Рита» наряжена матросами, как мертвая невеста.
Медленно проходим высокие железные стены, так медленно, как приговоренный к смерти снимает одежду. По какой-то ассоциации мне вспомнились слова из записок: «Настанет утро, когда мне некуда будет идти».
Стоять последнюю вахту вызвался боцман. Вернее, молча отстранил юнгу и благодарно положил рыжие руки на старинный штурвал, исписанный ножами.
Стрелка компаса металась, как бешеная.
В судовом журнале я сделал последнюю справку о сдаче корабля на завод и расписался, последний капитан. Боцман тихо рассказывал мне легенду о первом капитане и его возлюбленной, в честь которой названо судно.
Я тоже, оказывается, старомоден. Я рисовал себе высокую трагическую историю со штормами, верностью, каблучками юной Риты и кортиком отважного красавца корсара. Дело выглядело иначе. Первый владелец «Риты» был в плаванье, и его невеста не устояла перед рукой и сердцем другого. Первого она уверяла, что прошел слух о его гибели. Тогда капитан решил действительно погибнуть в море, взорвать «Риту», но на пути к месту гибели он здорово заработал на перевозке каких-то удобрений, разбогател, продал «Риту» и со смехом рассказывал детям, как крупно повезло ему в жизни.
Мы сдали «Риту» новым властям. Я унес флаг родины и журнал. Боцман — компас и часть малого такелажа. Я хотел забрать и записки, но раздумал.
Уже показались, как заплечных дел мастера, автогенщики. Надвигался портальный кран.
Я оглядывался по сторонам и старомодно думал: неужели они не приехали в такой день и забыли штурвал и мятые мандарины юности?
Пленные волны дока успокаивались, замирали, стиснутые железом стен. «Рита» слабо хрипела последним паром, выпускаемым из котлов. А гавань пестрела свежими флагами сотен кораблей, еще не прошедших всех морей.
Вспыхивали приборы газорезчиков. И мы с боцманом видели за них утреннее солнце, бригантину, стаю синих парусов, уносящихся в страну-сокровищницу, в страну-грезу…
ТРАВА-ЛЕГЕНДА
Женьшень — корень жизни, точнее — корень человека. Уже много веков он известен чудесным свойством исцелять людей, возвращать им молодость. Женьшень растет на Дальнем Востоке. Он окутан фантастической дымкой преданий, овеян легендами. Я записал одну из них — будто существует и такой Царь-корень, что дает людям бессмертие. Ни пули, ни годы не властны над человеком, обладающим этим Корнем. Только найти его не просто.
Ким был искателем женьшеня. Он также срезал панты у пятнистых оленей. Его фанза стояла в Волчьей пади. Сопки уходили к горизонту окаменевшими волнами. Внизу синел Великий океан, куда Ким тоже ходил на промысел.
Когда косматые морские валы приносили лодку Кима, полную жирных тюленей, люди из прибрежного селения спешили на берег. С песнями несли они удачливого зверобоя. Ким отрубал себе кусок тюленины и говорил:
— Пусть люди возьмут остальное. Не забудьте дать мяса старикам и детям. Старики кормили нас в детстве, дети накормят в старости.
Фанзу Кима украшают шкуры тигров. Кабаньи клыки и орлиные когти нанизаны на жилу, как ожерелье героя.
Ким связал тюк голубых песцов и снежных горностаев, взвалил на спину и пришел в селенье. Подозвал горбатого юношу Ту-Минга и сказал:
— Отнеси прекрасной Цюай-Хо мой свадебный подарок.
В ту же ночь другие охотники сложили свою дань красавице. Всю ночь бил в бубен шаман, отец Цюай-Хо, отгоняя злых духов от груды мехов и костяных изделий.
В куске горного хрусталя, оправленного самородной медью, отражается лицо гордой красавицы Цюай-Хо. Белее морской соли, румянее японской вишни лицо девушки.
Утром она увидела свадебные подношения. Меха Кима возвышались над другими на целую голову. Но прекрасная Цюай-Хо подняла синие стрелы ресниц и сказала горбатому юноше:
— Пусть Ким принесет мне Черного голубя, о котором рассказывал мой дед. Может, тогда я стану его женой.
Мужчины селенья ходили на охоту, женщины готовили еду и одежду. Передавались сказания о подвигах предков, которые сражали драконов, добывали морские жемчужины, искали Корень бессмертия. Но таких подвигов никто не совершал теперь. Люди много грелись у костров, спали и рассчитывали на щедрость судьбы, перебиваясь выброшенной морем рыбешкой. Только Ким ходил по тайге и океану дальше всех. Но даже он, славнейший из следопытов, ограничивался добычей пропитания.
Поэтому слова дочери шамана вызвали много толков и пересудов. При этом заметили: молодежь вынесла из фанз запыленные дедовские луки и стала состязаться в стрельбе.
Охотничьей тропой идет Ким. Горы сияют под солнцем. На скалах покачиваются сосны. Ниже могучий лиственный лес, начинающийся от гряды прибрежных камней, которые облизывает соленый океан.
На отвесном утесе пара голубей — Черный и Белый. Сколько Ким ни стрелял в Черного — пули летели мимо. Тогда он выстрелил в Белую голубку — и мертвый комочек рухнул в пену прибоя. Охотник выловил убитую птицу, положил на камень, развесил над ней сеть. Черный голубь мгновенно сел рядом и попал в ловушку. Ким взял его в руки.
Рубиновая капелька крови просочилась из нежного клюва голубки. Глаза черной птицы налиты влагой безысходной тоски.
