Теперь идите от одного художника к другому. Внимательно рассмотрев галантного ландскнехта Терборха, обратите внимание на картину Метсю, на худощавую, несколько чопорную фигуру человека совершенно другого круга и уже другой эпохи. Несколько церемонно входит он в комнату и, остановившись, с галантностью знатного человека приветствует изящную женщину с тонкими руками и нервными пальцами, которая не без удовольствия принимает его у себя. Затем остановитесь перед «Интерьером» Питера де Хоха и войдите в эту картину, глубокую, плотно и наглухо замкнутую, куда еле просачивается дневной свет, где горит огонь, где царят тишина, приятный уют, красивая тайна. Посмотрите на высокого простоватого парня, стоящего возле женщины с блестящими глазами, алыми губами и соблазнительными зубками. Он напоминает одного из мольеровских персонажей — великовозрастного сына господина Диафуарюса. Прямой, с очень тонкими ногами, неуклюжий, в широком негнущемся платье, как он нелеп со своей рапирой и как неловок, несмотря на весь апломб. Он так метко схвачен и так превосходно написан, что его нельзя забыть. Здесь то же скрытое знание, тот же рисунок, лишенный индивидуального отпечатка, то же непостижимое сочетание искусства и природы. Ни тени предвзятости в этом выразительном изображении вещей, настолько простодушном и искреннем, что совершенно не видишь формулы, положенной в его основу. В картине нет шика, а это на языке художников означает: никаких дурных привычек, никакой самонадеянности и невежества, никаких причуд.
Попытайтесь, если вы владеете карандашом, скопировать эти три фигуры, попытайтесь поставить их на место, возьмитесь за трудную задачу отыскать в этой необъяснимой живописи ее суть — ее рисунок. А затем попробуйте сделать то же самое с новейшими рисовальщиками, и, может быть, справившись с современными и потерпев неудачу со старыми мастерами, вы сами без особых разъяснений убедитесь, что между ними целая бездна.
То же удивление охватывает вас и при изучении других сторон этого образцового искусства. Цвет, светотень, моделировка поверхностей, игра воздушной среды, наконец, фактура, то есть работа руки, — все здесь совершенно и загадочно.
Похоже ли это исполнение хотя бы чисто внешне на то, что создавалось после? Опередили мы эти живописные методы или отстали от них? Но мне ли и в наши ли дни решать эти вопросы? Одно из двух: ныне или пишут тщательно, но не всегда удачно, или же мудрят, но, в сущности, не умеют писать. Пишут тяжеловесно и суммарно, хитроумно и небрежно, чувствительно и очень бегло или же добросовестно, все объясняя, все передавая буквально, по законам подражания. И никто, даже те, кто занимается живописью этого рода, не осмеливается заявить, что, сделавшись более тщательной, она тем самым стала более совершенной. Каждый вырабатывает себе мастерство сообразно своему вкусу, степени своего невежества или образования, в зависимости от неповоротливости или тонкости своей натуры, от своего духовного облика и физического сложения, от своей крови и нервов. Мы знаем исполнение вялое и нервное, крепкое и расслабленное, порывистое и методичное, наглое и робкое, исключительно благоразумное, о котором говорят, что оно скучно, или крайне чувствительное, о котором говорят, что оно лишено основательности. Короче, сколько индивидуальностей, столько стилей и формул в рисунке, цвете, в выразительности всего остального, что дает рука художника.
Споры относительно того, кто из этих столь отличных друг от друга исполнителей прав, ведутся довольно горячо. По совести говоря, никто не бывает совсем неправ. Но факты свидетельствуют, что и вполне правого тоже нет.
Истину, которая примирила бы нас всех, надо еще доказать. Ее задачей будет установить, что в живописи есть свое ремесло, которому можно научиться и которому, следовательно, можно и должно учить; есть свой элементарный метод, который равным образом можно и нужно передавать. Это ремесло и этот метод так же необходимы в живописи, как необходимо искусство хорошо говорить и хорошо писать всем, кто пользуется словом или пером. Поэтому нет никакого неудобства в том, что эти элементы будут общи всем художникам; ведь делать попытку выделиться костюмом, когда личность ничем не выделяется, — жалкий и тщетный способ доказать, что ты что-то собой представляешь. В прежние времена все было совсем иначе. Подтверждением этому служит совершенное единство школ, где фамильное сходство проявлялось в самых значительных и самобытных индивидуальностях. Но это сходство приобреталось ими в результате простого, единообразного, правильно поставленного обучения, которое, как мы видим, было чрезвычайно благотворно. В чем же состояло это обучение, от которого у нас не сохранилось и следа?
Вот чему следовало бы, по-моему, учить и чего я никогда не слышал ни с одной кафедры, никогда не встречал ни в книге, ни в курсе эстетики, ни в лекциях. Это был бы еще один вид профессионального обучения в наше время, когда преподаются почти все профессиональные дисциплины, кроме этой.
Без устали должны мы все вместе изучать эти прекрасные образцы. Посмотрите на эти тела, головы, руки, обнаженные груди. Оцените их упругость, полноту, правдивый и почти бесцветный колорит, живописную ткань, плотную и тонкую, такую густую и при этом столь мало нагруженную. Рассмотрите также наряды, атласы, меха, сукна, бархаты, шелка, фетровые шляпы, перья, шпаги, золото, вышивки, ковры, кровати с занавесями, удивительно гладкий и прочный паркет. Видите, как все это одинаково у Терборха и у Питера де Хоха и, тем не менее, как все различно. Одинаково работает рука, одни и те же элементы составляют колорит. Но при этом у Питера де Хоха все неопределенно, затуманено, словно покрыто дымкой, все уходит вглубь; полутона еще более преображают, затемняют, отдаляют от зрителя все части этого удивительного полотна, сообщая вещам таинственность и одушевленность, более ощутимый смысл, большую теплоту и заманчивую интимность; у Терборха нет такого затушевывания вещей. Все хорошо освещено, кровать едва скрыта пологом темного цвета, моделировка отличается естественностью, твердостью, полнотой; все нюансировано простыми тонами, которые мало изменены и только хорошо подобраны; таким образом, все — цвет, фактура, отчетливость тона, отчетливость формы, отчетливость самого предмета — все согласовано, все подтверждает, что в изображениях такого рода не должно быть ни уловок, ни многословия, пи полутонов. Заметьте, что у Питера де Хоха, как и у Метсю, то есть у самого скрытного и у самого общительного из этих трех знаменитых художников, вы всегда уловите чувство, присущее каждому в отдельности, составляющее их личный секрет, а также их причастность к общему методу и общему обучению, составляющим секрет школы.
Не находите ли вы, что колорит этих художников одинаково хорош, хотя у одного преобладают серые цвета, а у другого — коричневые или темно-золотые? Не думаете ли вы, что их колорит обладает большим блеском, чем наш, хотя он и более приглушен, что он богаче, хотя и более нейтрален, и гораздо мощнее, хотя и не обнаруживает видимых усилий?
Когда случайно в старинной коллекции вам попадается современная жанровая картина — будь она даже из лучших и во всех отношениях из самых сильных по замыслу, — то она, если можно так выразиться, только «картинка», то есть живопись, которая силится быть колористической, но не является такою вполне, хочет казаться хорошо выполненной, но слишком эфемерна для этого; претендует на основательность, но не достигает этого ни своей тяжеловесностью, если написана густо, ни эмалью своей поверхности, если случайно написана жидко. От чего это зависит? Ведь одного этого достаточно, чтобы привести в отчаяние людей чутких, рассудительных и талантливых, которых эти различия не могут поразить.
Может быть, мы менее одарены? Возможно. Менее пытливы? Наоборот. Но нас, главное, куда хуже учили.
Предположим, что чудом, о котором никто достаточно не молится и которое, даже если бы о нем молились как следует, вероятно, никогда не свершится во Франции, среди нас воскрес бы какой-нибудь Метсю или Питер де Хох. Какие семена бросил бы он в наши мастерские и какую благодарную и богатую почву нашел бы он в них, чтобы вырастить хороших художников и прекрасные произведения! Но наше невежество безгранично. Можно подумать, что искусство живописи — давно утраченный секрет, что последние опытные мастера, знавшие его, унесли с собой ключ к нему. Ключ этот нам нужен, все о нем спрашивают, но его ни у кого нет; его ищут, но не находят. Напрашиваются выводы, что индивидуализм в методах письма на самом деле есть не что иное, как усилие каждого отыскать с помощью воображения то, чему его не учили; что в тех или иных технических ухищрениях чувствуются мучительные потуги ума и что так называемая оригинальность современных приемов прикрывает неизлечимую болезнь. Хотите составить себе представление об исканиях тех, кто дает себе труд искать, и о тех истинах, которые мы открываем после долгих усилий? Я приведу лишь один пример.
