Д. С. Лихачев обратил внимание, что в Задонщине «жены плачут по убитым мужьям и просят Москву-реку прилелеять их к себе. Как это возможно, ведь они убиты! Это тоже остаток „Слова“».[Лихачев. Когда было написано «Слово»? С. 146] Замечание Д. С. Лихачева верно в той части, в какой оно относится к спискам Пространной Задонщины. Там действительно текст явно нескладен. Но ведь в К-Б, т. е. Краткой Задонщине, ничего подобного нет. Мария Микулина жена, обращаясь к Дону, плачет просто: «прилелей моего Микулу Васильевича». Дон должен был приголубить тело ее убитого мужа, а не доставить его к ней. Все совершенно логично.

Если считать текст К-Б позднейшим сокращением, то получается, что составитель этого списка так удачно сокращал текст архетипа Задонщины, что изъял из него все сообщения, нарушавшие историческую перспективу, и создал вариант, наиболее точно передававший обстановку конца XIV в. Так было не только в случае с плачем по погибшим мужьям, но и в других случаях. Он, оказывается, угадал, что новгородцы не принимали участия в Куликовской битве. Он совершенно правильно исправил «зеленую» ковыль на «белую» в полном соответствии с датой Куликовской битвы (сентябрь). Он изъял из списка убитых князя Федора Семеновича, почувствовав, что такого князя никогда не существовало. Он переставил порядок городов (Москва, Коломна, Серпухов) и случайно угадал этапы движения русских войск к Дону. Но если так, то уж не был ли автор Краткой Задонщины ненароком провидцем?

Для методики Д. С. Лихачева характерен следующий пассаж: «В „Задонщине“ русские жены получают „полоняные вести“, то есть вести о пленении их мужей, которые на самом деле были убиты. Сами вдовы называются в „Задонщине“ „полоняными женами“ — женами пленников, — а не вдовами. Причина та же», т. е. источником Задонщины было Слово о полку Игореве, где говорится о пленении русских князей.[Лихачев. 1) Когда было написано «Слово»? С. 146; 2) Черты подражательности «Задонщины». C. 97.] Д. С. Лихачев конструирует все свое рассуждение на выборочных и притом явно дефектных чтениях Задонщины. Выражение «полоняныа вести» есть только в списке И1, в У «поломянные», С «поломяныя» (в К-Б текста нет). Совершенно ясно, что последнее чтение первично. Кстати, именно его вводят в свои реконструкции архетипа Задонщины В. П. Адрианова-Перетц, B. Ф. Ржига и Р. О. Якобсон. Оно же находит соответствие и в Слове о полку Игореве («багряная стлъпа»). Ни о каких «полоняных» вестях первоначальный текст Задонщины не говорил.[См. в Псковской летописи под 1509 г. «переняше псковичи полоняную свою весть» (ПЛ. Вып. 1. С. 93).] Перед нами неудачное осмысление составителя списка И1 (см. фрагмент № 20).[Кстати, ранее и сам Д. С. Лихачев говорил про «огненные» («поломенные») вести о гибели русских воинов» (Лихачев Д. С. «Задонщина» // Литературная учеба. 1941. № 3. С. 97).]

Во втором случае (фрагмент № 21) Д. С. Лихачев допустил самую обыкновенную ошибку: ни о каких «полоняных женах» Задонщина не говорит вовсе. В И1 «жены коломенскые», У «коломеньские» и только в С «поломяные» — явная описка, происшедшая от созвучия упоминавшихся выше «поломяных» вестей с «коломенскими женами». Ссылка Р. П. Дмитриевой, Л. А. Дмитриева и О. В. Творогова на то, что в списках Повести о Басарге варьируются написания «поломянное» и «полонянное»,[Дмитриева, Дмитриев, Творогов. По поводу. С. 119.] только лишний раз доказывает, что перед нами типичная ошибка, основанная на созвучии терминов. Следовательно, ни о каком мотиве «пленных» мужей или жен в Задонщине говорить нельзя.

Д. С. Лихачев удивляется, почему Задонщина «лишена элементов язычества и двоеверия, но деревья в ней склоняются от скорби. Что это, только художественный образ? Нет, в „Слове“ преклоняются до земли деревья, так как вера в деревья была органической частью русского язычества».[Лихачев. 1) Когда было написано «Слово»? С. 146; 2) Черты подражательности «Задонщины». С. 99.] Истоки образа склонившихся от печали деревьев корнями, возможно, уходят еще в языческие времена. Но его появление в Задонщине объясняется без всякого влияния Слова: в разборе фрагмента № 18 обеих редакций памятника мы писали, что его нет в Краткой Задонщине, но он включен в Пространную из текста Сказания о Мамаевом побоище.

Остаток Слова в Задонщине Д. С. Лихачев видит в том, что в рассказе о начале похода Игоря первого памятника и о выезде в поход Дмитрия Донского есть черты сходства (см. фрагмент № 8 настоящей главы): в одном случае князя сопровождает печальная примета (затмение солнца), в другом — радостное (сияние солнца).[Лихачев. 1) Когда было написано «Слово»? С. 146; 2) Черты подражательности «Задонщины». С. 99.] В том, что в момент отправления в поход Дмитрия сияет солнце, Д. С. Лихачев не видит ничего подозрительного («эта примета не может вызвать подозрений»). Но тогда почему же «чудом» считает он возможность использования Задонщины в Слове, а обратную зависимость памятников естественной? Ведь о затмении солнца говорилось в летописи. Найдя образный материал в Задонщине о выезде в поход Дмитрия, автор Слова вполне мог использовать его в своем произведении.

Таким образом, попытка Д. С. Лихачева доказать невозможность вторичности Слова по сравнению с Задонщиной, исходя из особенностей поэтики подражания, не увенчалась успехом. Самое большее, что ему удалось показать, — это компилятивный характер Пространной Задонщины. Впрочем, этот тезис никогда не подвергался сомнению.[Об «инерции подражания» в Задонщине вслед за Д. С. Лихачевым в последнее время писал О. В. Творогов (Творогов. «Слово» и «Задонщина». С. 312–335). Приемы работы у обоих исследователей едины. О. В. Творогов берет чтения Задонщины, максимально близкие к Слову, объявляет их архетипными, находит в них несообразия и делает вывод о вторичности Задощины. Но все эти «несообразия» появились под пером позднейших переписчиков Задонщины или при составлении ее Пространной редакции. В Краткой Задонщине их нет.]

Теперь можно подвести некоторые итоги. Автор Игоревой песни — большой писатель. Он не механически заимствовал отдельные куски Задонщины, а создавал свою собственную героическую поэму, в которой творчески были использованы мотивы этой воинской повести о Куликовской битве. Поэтому общие места с Задонщиной, как правило, органически входят в художественную ткань Слова, что делает подчас невозможным с бесспорной убедительностью сказать, какого они происхождения — первичного или вторичного. Но и в Задонщине они не выделяются никакими текстологическими швами, что могло бы свидетельствовать об их позднейшем происхождении. В ряде случаев можно установить явную вторичность положения этих мест в Слове по сравнению с Задонщиной. Гораздо важнее то, что нет ни одного текста, о котором можно было бы с уверенностью сказать, что он читается первоначальнее в составе Слова, а не как естественный фрагмент Задонщины. Исследование, проведенное в настоящей главе, не имея само по себе полной убедительной силы, вместе с тем дает новые данные, подтверждающие вывод главы I о позднейшем происхождении Слова о полку Игореве.

В ходе предшествующего исследования был обоснован вывод о том, что Слово о полку Игореве испытывало сильное воздействие воинской повести о Куликовской битве 1380 г. Это влияние обнаруживается в приемах изложения, в литературной форме произведения, отчасти в его лексике. На первый взгляд можно было бы допустить существование какой-либо Песни о походе Игоря 1185 г. (устной или письменной), созданной современником событий и переработанной много столетий спустя по литературному штампу Задонщины. Но для того чтобы установить, жил ли автор Слова (или какой-либо его части) в конце XII в., необходимо изучить фактическую основу произведения. Вопрос сводится к тому, обнаруживаются ли в Слове живые следы впечатлений современника похода на половцев неудачливого северского князя, или сведения по истории Руси X–XII вв. извлечены автором из каких-либо письменных или устных источников. В последнем случае важно будет определить, когда эти источники возникли, а также кто и когда ими мог воспользоваться. Наконец, нужно разобраться в ошибках, которые допускает автор Слова, объяснить их причины и характер.