Как видим, перевод в Екатерининской копии сформулирован так, что у читателя создавалось совершенно неясное впечатление о том, когда же написано было Слово. С одной стороны, автор вроде только «представляет» древним слогом происшедшие когда-то события. Он лишь «составляет» эту «жалостную повесть» на основании «самых деяний» (событий) «тогдашнего времени». С другой стороны, он пишет о «нынешнем» Игоре в соответствии с текстом Слова. В более позднем варианте перевода эта двусмысленность исчезает. Автор как бы все более «одревняется». Он уже не «представляет» древним слогом повесть, а начинает ее. Он не «составляет» ее из деяний «тогдашнего времени», а начинает ее «по течению деяний того времени». Следовательно, создается впечатление, что А. И. Мусин-Пушкин, вынужденный дать копию перевода Екатерине II, да еще при живом Иоиле, на всякий случай оставлял мосты несожженными (с императрицей шутки были плохи!): он нигде прямо не говорил о древности Песни об Игореве походе, представляя дело так, что ее вполне можно было принять и за сочинение XVIII в. Только уже в более позднем варианте перевода граф прямо стал говорить о Песни как о поэме «исхода XII века».

Для характеристики представлений А. И. Мусина-Пушкина о русской истории очень интересна его записка «О летописях и хронологии российской», написанная им около 1797 г. Поводом к ее составлению было решение правительства (того же года) о возврате в монастыри и другие хранилища древних памятников, присланных в Синод по указу Екатерины II 1791 г. В записке на высочайшее имя А. И. Мусин-Пушкин писал, что «время… войны, крамолы изгладили большую часть памятников, сооруженных родом человеческим». В этой связи граф подчеркивал значение надписи на Тмутараканском камне, благодаря которой было открыто местоположение «потерянного княжения в истории нашей». С аристократическим высокомерием к русскому народу и его многовековой истории сиятельный вельможа писал, что русская история не что иное, как «пустое летоисчисление», что «нет в ней общей черты, которая посредством описания нравов и обычаев разных времен показывает ближнее родство рода человеческого». Заметим, что и на этот раз (как ранее в «Историческом исследовании о местоположении… Тмутараканского княжения») А. И. Мусин-Пушкин не счел возможным упомянуть о Слове о полку Игореве, которое давало красочное описание древнейшей истории Руси. Далее, А. И. Мусин-Пушкин говорил о своем желании составить хронологические таблицы с «некоторыми рассуждениями». Они «могли бы служить для точного показания национального характера, для сочинения нравоучительных повестей и даже для драматического искусства». Но для этого требовались архивные разыскания. «Для изображения в лицах древних наших памятников, — писал А. И. Мусин-Пушкин, — нужно было мне иметь или посланным от меня вход в Оружейную палату, в архивы».[Мусин-Пушкин А. И. О летописях и хронологии российской. С. 30–32.]

Замысел графа изобразить «в лицах» древние памятники оказался неосуществленным, но той же цели служило вскоре после этого изданное им Слово о полку Игореве.

Мысль о том, что произведение Иоиля можно было бы выдать за древнерусскую повесть, зародилась у предприимчивого графа под влиянием знакомства с Оссианом, который появился в русском переводе и мог быть ему знаком в подлиннике.[Имя Оссиана и отрывки из его поэм были изданы в России еще в 1781 г. в переводе романа Гете «Вертер». Оссиана упоминал в 1787 г. H. М. Карамзин (Маслов В. К вопросу о первых русских переводах поэм Оссиана-Макферсона // Сб. статей в честь академика Алексея Ивановича Соболевского. Л., 1928. С. 194–198).] В России имя Оссиана, как считает Н. Д. Кочеткова, «начиная с 80-х годов XVIII в., стало одним из известных и популярных».[Кочеткова Я. Д. Карамзин и литература сентиментализма // Русская литература и фольклор (XI–XVIII вв.). Л., 1970. С. 353.] Обращает на себя внимание факт, что в 1791 г., т. е. в год, когда, по нашему мнению, Мусин-Пушкин приобрел Слово и решил выдать его за памятник литературы Древней Руси, вышли в свет «Картон, поэма барда Оссиана» (в переводе H. М. Карамзина), «Сельмские песни. Из творений Оссиановых» и «Любовь и Дружество» (вольное стихотворное переложение Оссиана, выполненное И. И. Дмитриевым).[Московский журнал. 1791. Ч. 2, кн. 2. С. 115–147; Ч. 3, кн. 2. С. 134–149; Ч. 3, кн. 3. С. 227–238. См.: Маслов В. И. Оссиан в России (библиография). Л., 1928. С. 11–12.] Наконец, в 1792 г. появился стихотворный перевод Е. Кострова «Оссиан, сын Фингалов» и прозаические переводы И. Захарова. Так или иначе, но и в предисловии к изданию Слова[ «В сем… сочинении виден дух Оссианов; следовательно, и наши древние герои имели своих бардов, воспевавших им хвалу» (Ироическая песнь. C. VI).] и в первых сообщениях о нем 1797 г. параллель с Оссианом проходит красной нитью.[См. также: Левин Ю. Д. Оссиан в русской литературе. Конец XVIII — первая треть XIX в. Л., 1980.]

В самом начале 1797 г. поэт М. М. Херасков в переработанном варианте своей поэмы «Владимир» воспевал Баяна:

В примечании он сообщал, что «недавно отыскана рукопись под названием: Песнь полку Игореву, неизвестным писателем сочиненная, кажется, за многие до нас веки».[Творения М. Хераскова, вновь исправленные и дополненные. М., 1797. Ч. 2. С. 300; Елеон-ский С. Ф. Поэтические образы «Слова о полку Игореве» в русской литературе конца XVIII — начала XIX вв.//Слово. С6.-1947. С. 97. Интересно, что в Ярославле Херасков был еще в 1788 г. (Прийма. К истории открытия. С. 48).] В октябрьском номере журнала «Spectateur du Nord» некто, скрывшийся под псевдонимом (установлено, что это был H. М. Карамзин), писал, что «два года тому назад в наших архивах был обнаружен отрывок из поэмы под названием „Песнь воинам Игоря“».[Дмитриев. История открытия рукописи. С. 411. Авторство H. М. Карамзина устанавливается по его переписке. См.: Письма H. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб., 1866. С. 474. В 1801 г. Карамзин писал: «За несколько лет перед сим в одном монастырском архиве нашлось древнее русское сочинение, достойное Оссиана и называемое „Песнею воинам Игоря“» (Карамзин Я. М. Пантеон русских авторов. СПб., 1801. Т. 1). Сообщение К. Ф. Калайдовича о том, что «граф А. И. Мусин-Пушкин в 1795 г. нашел сию поэму» (Сын отечества. 1821. № 27. С. 35), возможно, восходит к известию H. М. Карамзина.] Неточность этих сведений («отрывок») говорит о том, что сообщившие их лица вряд ли хорошо были знакомы со Словом, скорее всего, они знали о нем понаслышке. Кстати, и заглавие «Песнь о полку Игореве» совпадает с заголовком первых переводов памятника (Воронцовским, Белосельских-Белозерских),[Список Белосельских-Белозерских не мог быть составлен ранее конца 1793 г., ибо он принадлежал А. М. Белосельскому, вернувшемуся в Россию после многолетнего отсутствия лишь в конце этого года (Верещагин В. Московский Аполлон//Русский библиофил. 1916. № 1. С. 23; Ильинский Л. К Перевод «Слова о полку Игореве» по рукописи XVIII века. Пг., 1920. С. 5). Список ГПБ, F.XV, № 50, как установил Р. О. Якобсон, помещается в сборнике с комедией «Безымянная», игранной в доме А. И. Воронцова в 1795 г. (Якобсон Р. О. Тетрадь князя Белосельского//Слово о полку Игореве в переводах конца восемнадцатого века. Leiden, 1954. С. 40). Воронцовский список писан на ярославской бумаге выпуска 1795 г. (Дмитриев. История первого издания. С. 278). В Ярославской губернии находились основные владения А. И. Мусина-Пушкина. Таким образом, все три списка с мусин-пушкинского перевода появились, очевидно, около 1795 г. в связи с составлением копии для Екатерины II.] а не с самим памятником. Сведение о находке Слова два года тому назад, т. е. в 1795 г., могло относиться к копии, сделанной для Екатерины II около этого года.