14 июля 1792 г. Мусин-Пушкин пишет письмо И. И. Лепехину, в котором, между прочим, сообщает, что «в апостолах находится, что в голодные времена употребляли в пищу гнилое дерево».[Архив Академии наук, ф. 8, оп. 3, № 5, л. 1. В печатном издании иначе: «Да и в летописях находится». Сухомлинов М. И. История Российской Академии. Вып. 7. С. 161; Аксенов А. И. Из эпистолярного наследия А. И. Мусина-Пушкина. С. 228.]

Итак, А. И. Мусин-Пушкин сам назначал к отсылке рукописи Синодальной библиотеки, т. е. несомненно знакомился с ними в бытность свою в Москве в 1792 г. (а возможно, и ранее). Это было, следовательно, в то самое время, когда в печати появилось первое сведение о Слове о полку Игореве. В том же году он интересовался и какими-то апостолами. Во время майского обсуждения 1964 г. вопроса о времени создания Слова о полку Игореве В. П. Адрианова-Перетц, касаясь судьбы рукописи псковского Апостола, писала, что «утверждение о пребывании этой рукописи у Мусина-Пушкина неверно. В реестрах Синодальной библиотеки отмечены все лица, работавшие над ее рукописями в 1790–1800 годах. Имени Мусина-Пушкина среди них нет… Таким образом, говорить о вставке в „Слово“ фразы из Апостола нельзя уже по одному тому, что Апостол не был известен Мусину-Пушкину в то время, когда у него был текст „Слова“».[Обсуждение одной концепции. С. 134.]

В своей последней статье В. П. Адрианова-Перетц уже не ссылается ни на какие «реестры» (они неизвестны), не говорит категорически о незнакомстве А. И. Мусина-Пушкина с Апостолом. Даже совсем наоборот, она допускает, что «по какой-то случайности Апостол 1307 года попал в руки А. И. Мусина-Пушкина».[Адрианова-Перетц В. П. Было ли известно… С. 150.] Но даже в этом случае ей кажется невероятным, что А. И. Мусин-Пушкин смог сделать на его основании вставку в Слово по нескольким причинам. Первая: в Синодальном собрании было достаточно рукописей исторического содержания, «которые скорее могли бы обратить на себя внимание», чем псковский Апостол. На это легко возразить: пергаменный Апостол 1307 г. был уникальной рукописью, а не обыкновенной, чем и мог вызывать интерес к себе. Ведь известно было Мусину-Пушкину синодальное Евангелие XII в. Заметим также, что в Синод по распоряжению Екатерины II 1791 г. доставлялись не только летописцы, а такие памятники, как Дионисий Ареопагит, Цветник и т. п.

Вторая. Поскольку уже в 1792 г. в печати появилось косвенное указание на Слово о полку Игореве, «придется допустить, что к этому времени Мусин-Пушкин уже успел отредактировать его и сделать вставку, используя Апостол 1307 г.».[Адрианова-Перетц В. П. Было ли известно… С. 150.] Но почему же это невероятно? Вставка была произведена не «в точном соответствии с поэтикой памятника», а, как показано выше, с ее нарушением. К тому же почему именно в 1792 г. была сделана эта вставка? Никто текста Слова тогда не видел, и срок для ее внесения должен быть ограничен только 1795–1796 гг., т. е. тем временем, каким датируется екатерининская копия памятника.

Когда в 1797 г. из Синода стали рассылать рукописи по епархиям и монастырям, то выяснилось, что минимум 12 из них оказались взятыми «бывшим синодальным обер-прокурором Мусиным-Пушкиным, но в Святейший Синод не возвращены. В доставленном от него реестре написано его рукою, что те летописцы и выписки внесены по высочайшему повелению… в комнату». В ответе на запрос обер-прокурора Синода о судьбе переданных Екатерине II рукописей А. И. Мусин-Пушкин 26 сентября 1804 г. писал, что «в собственном кабинете ее величества находились по сей материи множество книг и выписок, в том числе и моих собственных было довольно. Из иных видел я многие у покойных Ивана Перфильевича Елагина и у Болтина (мертвые сраму не имут! — А. 3.), ибо они оба писали Российскую историю. Куда же оные по кончине ее величества поступили, мне неизвестно». Вскользь граф сообщил и о том, что после создания комитета при Московском университете он «отдал туда и господину Карамзину (который пишет Российскую историю) все, что имел у себя и лутчее по сей материи, ибо, как выше донес, сам ныне в том не упражняюсь».[ЦГИА, ф. 797, on. 1, д. 1522, л. 14–14 об.] Но о судьбе «летописцев» кое-что все-таки известно. Так, в реестре под № 8 помещен летописец размером в четверку без начала. Оканчивался он 1537 г., т. е. очень напоминал так называемый Чертковский список Вологодско-Пермской летописи, некогда принадлежавший Мусину-Пушкину.[ЦГИА, ф. 796, оп. 78, д. 750; ср. также: ЦГАДА, ф. 1270, on. 1, ч. 1. № 45. В ответ на запрос 1837 г. граф С. С. Уваров начертал резолюцию, в которой говорилось, что «летописи, собранные в 1791 году, как известно, поступили в библиотеку покойного графа А. И. Пушкина и сгорели с нею вместе» (Барсуков Н. Жизнь и труды П. М. Строева. СПб., 1878. С. 313). Это свидетельствует о прямом отношении Мусина-Пушкина к собранным в Синод летописцам.] И это не единственный случай.

Так, для издания в 1792 г. Книги Большому Чертежу А. И. Мусин-Пушкин использовал, очевидно, список, хранившийся в Воскресенском монастыре и присланный 7 октября 1791 г. в Синод.[Поленов Д. О летописях, изданных от св. Синода. С. 29; «Книга Большому Чертежу» / Под-гот. к печати К. Н. Сербина. М.; Л., 1950. С. 38.] В настоящее время местонахождение этой рукописи неизвестно. Возможно, и она попала в собрание графа.

Итак, все вышеизложенное приводит к мысли, что именно приписка к псковскому Апостолу 1307 г. дала А. И. Мусину-Пушкину материал для вставки в Слово о полку Игореве.[К тому же в прошении 1797 г. графа А. И. Мусина-Пушкина встречается слово «крамола»: «…воины, крамолы изгладили большую часть памятников» (Мусин-Пушкин А. О летописях и хронологии Российской. С. 30). А именно оно заменило (причем, по мнению Л. П. Якубинского, неудачно) в Слове термин «которы», встречающийся в приписке к псковскому Апостолу.] В. П. Адрианова-Перетц считает, что «никаких следов вставки не обнаруживается», ибо отрывок о сеянии «усобиц» при Олеге органически входит в ряд «земледельческих» метафор в Слове.[Адрианова-Перетц В. // Было ли известно… С. 152.] Но подобные метафоры широко известны как в древнерусской литературе (Задонщина), так и в фольклоре,[Примеры см.: Перетц. Слово. С. 213–214.] и не составляли специфики Слова о полку Игореве. Поэтому появление отрывка о сеянии усобиц в псковском Апостоле легко объясняется устойчивой традицией, а необязательно влиянием Слова о полку Игореве. В свою очередь в Слове о полку Игореве есть текст о том, что «Олегъ мечемъ крамолу коваше и стрѣлы по земли сѣяше». Этот текст, отдаленно перекликавшийся с припиской («крамолу… сѣяше»), и мог дать основание Мусину-Пушкину как для переработки приписки к Апостолу (отсюда заимствованы были Олег и «крамола», заменившая «котору»), так и для места вставки в Слово.

Теперь переходим ко второй части предполагаемой вставки в Слове о полку Игореве. Она содержит сведение о похоронах Изяслава в Софийском соборе, встречающееся в Софийской 1 и Новгородской 4 летописях. Это сведение также ведет нас к рукописям синодального обер-прокурора. Ведь H. М. Карамзин пользовался Софийской 1 летописью именно из собрания А. И. Мусина-Пушкина (ГПБ, O.IV, № 298).[Карамзин. История государства Российского. Т. 2, примеч. № 79.]

Этот фрагмент переведен был А. И. Мусиным-Пушкиным так: «С той же Каялы вел Святополк войски отца своего между Угорскою конницею ко святой Софии к Киеву».[Дмитриев. История первого издания. С. 319, 331.] Перевод, несомненно, противоречит тексту вставки в Слово о полку Игореве. Отличия у него следующие: во-первых, в нем нет сведения о похоронах Изяслава в Софии, во-вторых, сообщение о том, что Святополк хоронил Изяслава, заменено тем, что Святополк вел его войска. Мог ли это сделать переводчик «по неопытности»? Конечно, нет. Как можно перевести текст «повелѣя отца своего» словами «вел… войски отца своего»? Перед нами сознательная ретушировка текста. Она сделана, чтобы скрыть дефекты вставки, обнаруженные А. И. Мусиным-Пушкиным при сверке ее с летописями (ср. его замечание «по летописям не видно»). Но привести в полное соответствие с летописными данными фрагмент не удалось (Святополк — увы — все же ведет полки с «тоя же Каялы»), и синодальный обер-прокурор решил предложить читателю перечень по Родословнику пяти Святополков, снабдив его репликой: «который из них вел войска отца своего к Киеву, сего по летописям не видно».[Дмитриев. История первого издания. С. 331. По тем же причинам, очевидно, А. И. Мусин-Пушкин не дал комментария к «Олегу Гориславичу», хотя правильно в тексте связал его с событиями 1078 г.] Но по этому памятнику совершенно ясно, о каком Святополке идет речь: перед рассматриваемым фрагментом говорится о гибели князя Бориса «за обиду Олгову» в 1078 г.[Князь Борис Вячеславич упоминается в основном тексте Слова и Ипатьевской летописи. У Татищева он ошибочно назван «Святославичем» (Татищев. История Российская. Т. 2. С. 93). Эта описка перекочевала в комментарии А. И. Мусина-Пушкина, который сообщил, что Борис Вячеславич в Родословнике не упоминается, указав на Бориса Всеславича Полоцкого и Бориса «Святославича» {Дмитриев. История первого издания. С. 330–331). Эта ошибка исправлена в печатном издании, но с добавлением, «почему он призван был на суд великого князя, летописи о сем умолчали».] А именно во время этой битвы убит Изяслав, отец Святополка. Допустим, что исправления в переводе сделаны сознательно исследователем-издателем, знавшим несоответствие текста Слова о полку Игореве событиям 1078 г. Но это допустить невозможно. В комментариях переводчик старается представить дело так, что он не знает, о каких князьях Борисе и Святополке идет речь. Тогда остается только одна возможность: своим переводом и комментариями к фрагменту о Святополке А. И. Мусин-Пушкин стремился, подправив ошибки, допущенные им при составлении вставки, ввести в заблуждение читателя, помешать ему понять дефекты данного фрагмента Слова.