— Не знаю такого, — строго прервал его отец, — помню, был в гимназии Купроненок — клещ, столько крови из Казюкенаса высосавший… Оказывается, он всю жизнь паразитировал на его могуществе, соками его питался. Даже на больничной койке не может оставить человека в покое… Да, да!

— Шутки шутишь, Наримантас! Или от зависти? Всегда завидовал другим, и нынче зависть твоими устами глаголет… Дело понятное, не отличился, не выдвинулся… Хе-хе! — снова прорвался смешок, но полный ярости.

— Уж не твоему ли выдвижению завидовать, Купронис? Подумать противно! Такие, как ты, отравляют воздух. Из-за вас людям порой дышать нечем. Не довольствуетесь ролью лакеев, сводников, проталкиваетесь в первые ряды, хотите быть респектабельными, с безукоризненными манерами, в модных костюмах щеголять. Лезете через головы вчерашних покровителей…

И эти молнии мечет отец, не способный дать отпор Дангуоле, когда она вдруг разбушуется на кухне?

— Боже мой, сколько порой желчи у якобы простых, якобы рядовых тружеников… Уж лучше бы ловчили, любовниц заводили, карьеру делали!

Чего угодно ждал я от Купрониса — злобы, зубовного скрежета, только не обиженного тона жалкого человека. Нос его еще сильнее скрючился, мясистые губы обвисли, и выжималась на них жалкая улыбка — привычка раба преклоняться перед силой?

— А ведь нисколько ты не изменился, Купроненок! — язвительно рассмеялся отец, как бы даже довольный этим «другом детства», не обманувшим его надежд, когда добро и зло смешались, а правые и виноватые поменялись местами. — Но Казюкенаса мы тебе не отдадим… Смерти его ждешь?

— Хватит! Еще ответишь за клевету! — взвизгнул Купронис, — Мы еще поинтересуемся, как тут лечат товарища Казюкенаса! — Он злобно засопел и с грохотом бросился вниз по лестнице, изредка откидывая тяжелую голову и взбрыкивая.

— Весь город, значит… Ха! Ясно, как день…

Доктор Наримантас разговаривал сам с собой, а я любил его как никогда, забыв на время, что через пару минут нанесу ему куда более тяжкий удар, чем нанес Купронис.

— Привет, отец! Нелегкое дело спасать человечество?

— Одного бездельника, кажется, спасли.

— Это кого же?

— Единственного сыночка. — Отец проворно ухватывает мою перебинтованную ладонь. Ощущаешь, будто конечность твоя покоится на пуховой подушечке и одновременно залита превращающимся в камень гипсом. Вырваться, почувствовать себя отдельно от него, от его нежной твердости, парализующей волю, вновь стать самим собой! — Порядок. Здоров-здоровехонек! Осторожнее с железками… огнем, взрывчаткой, авторитетом старших и т д. и т. п. Я взрослый, отец!

Пронизывающее меня могущество отца продолжает сковывать руку и все тело даже после того, как освободился я от каменно-пухового пожатия. Во рту гипсовая горечь, а Наримантас с виду ничуть не расстроен. Взглядом, улыбкой, словами поспешил навстречу сыну, подлинные его мысли и чувства таятся глубоко, выдает их только едва заметная нервная дрожь.

Чем недоволен? Не видел, как люди мучаются? Скажи спасибо Жардасу, легкая у него рука!

— Кого еще благодарить? — продолжаю избавляться от пуха и гипса. — Перед кем на колени встать?

— Что тебя привело? Через полчаса мне оперировать.

И после молчания, смутившего обоих:

— Желудок одному бедолаге латать буду Может, интересно?

Это не милость, свидетельствующая об оттепели чувств, — куда больше! Предложение исходит не от улыбающейся, прекрасно натренированней маски хирурга — из глубины, из нутра. Точно и не существовало другого Наримантаса — только истосковавшийся по сыну отец. Пересохшая гортань и дрожащие губы — частица желаемого ответа, однако мы оба опоздали — пустая комната дежурного врача, в которой мы стоим, испытывая друг друга на прочность, уже наполнилась неизбежностью. Бой часов считаем уже не мы, кто-то посторонний, участивший наше дыхание, и пружина часов заведена не сегодня — в незапамятные времена, когда потребовал я своей доли, а отец не сумел ее дать. Неужели испугался он тиканья этих часов и пытается теперь отгородиться от моих нужд, демонстрируя чей-то выпотрошенный живот?

— Куда уж интереснее… Я даже заранее начал практиковаться.

— Снова кого-нибудь касторкой напоил? — Он не выдал своего огорчения, приняв мое решительное «нет».

— «Благодарность» присвоил.

— Взятку?

— Я не шучу, отец.

— Не шутишь, а улыбаешься?

— И — ты улыбался, когда клубникой лакомился.

— Ягоды, цветы… Но вот прочее… — Улыбка сползла с губ. — Знаешь ведь мои правила лучше давать, чем брать.

— Интересная мысль… но я обнаружил в клубнике конвертик.

— А в конвертике? Если не секрет…

— Деньги. Что же еще?

— Сколько?

— Не мелочился, не считал.

— Ах не мелочился? Может, все-таки скажешь, сколько и от кого?

— Не горячись. Сотня, может, была… Товарищеским судом не пахнет! Проскользнули денежки инкогнито, нa конверте ни адреса, ни имени. Как от черного человека, что заказал Моцарту «Реквием».

— Моцарт не был мелким взяточником.

— Он не жил в наше время!

— Во все времена пытались оправдывать подлости… Скверно, конечно, но смею тебя уверить — я не потрясен. Ждал подлости покрупнее.

— Приятно, когда тебя ценят.

— Так чего пришел? Ведь не каяться?

Отец не повысил голоса, не поднял руки — сжались посеревшие губы, резче обозначились скобки морщин. Часть моего сознания, не участвующая в поединке, восхищалась им — так лесоруб измеряет глазами дерево, которое хочет свалить. Доктор Наримантас давно ожидал этой нашей очной ставки — интермедия с нарывающим пальцем была лишь минутной передышкой, опечаткой в матрице судьбы. Он не сомневался, что я вновь ворвусь — и не в полубеспамятстве, в ужасе за сотую частицу своего тела, а безжалостно требовательный, решивший вытянуть из него все жилы. На что бы ни нацелился — он, как и я, владел даром предчувствия! — буду покушаться на самое для него дорогое. Не могу до конца понять, из чего состоит его сокровище — может, он и сам не знает, как следует? — но это не только повседневный труд или безоглядная преданность больным. Так же, как его лекарская маска означала нечто большее, нежели желал он внушить, так и мои быстрые непочтительные ответы, похожие на холостые выстрелы, и наглые взгляды прямо ему в лицо в поисках уязвимых мест значили больше, чем подлинные мои намерения, которые и сами по себе были достаточно зловещи.

— Очевидно, опять… за консультацией? Так, что ли, именуются на вашем языке всякие гадости?

— Ты удивительно прозорлив сегодня. Во-первых, привет тебе от ангела — от Нямуните.

— Сестра Нямуните уже не работает у нас.

— Этот палец перевязала она!

— На ее месте медсестра Алдона. — В его застывших глазах сверкал холод отречения. Ну и старик! Никаких следов злобы, горечи… Ничуть не было больно, когда отрывал от себя Нямуните?

— Отныне курс ей будет прокладывать штурман. — Мой выстрел и волоска на его голове не шевельнул. — Я все знаю!

— Если знаешь, зачем тебе консультация?

— Мне нужна медицинская консультация. Ме-ди-цин-ская.

— Отлично. Пошли. — Он первый двинулся из кабинета.

— Куда?

— Туда, где сюжеты. Не высосанные из пальца. Стой! Видишь мальчугана?

— Этого карапуза?

Плотненький беленький мальчишка что-то сосредоточенно мастерил в уголке между фикусом и телевизором.

— Почтительнее о карапузах. Ему пересадили почку. Мать отдала свою. Умерла от пневмонии после выписки из больницы. А ребенок вот играет.

— Не годится. Слишком сентиментальный сюжет.

— Все зависит от того, что в него вкладываешь.

Между прочим, доктор Наримантас, вы гарантируете, что ребенок останется жить?

— У нас не мастерская гарантийного ремонта.

Свободная от поединка часть моего существа со всевозрастающим восхищением наблюдала за ним. Такой выдержанный, остроумный годился бы в главврачи, в действительные члены Академии медицинских наук, даже в министры здравоохранения! Почему не постарались вы стать знаменитостью, доктор Наримантас? Может, и не довелось бы нам сражаться друг с другом, позванивай на вашей груди знаки доблести и славы?