— Пусти! Больного иду проведать.

— Какого еще больного?

— Ты его не знаешь.

— Подождет. Надеюсь, не умирает?

Влада вдруг отшатнулась от моей оскаленной пасти.

— Ты же добрый, Ригас! Зачем злым притворяешься?

— А что я такого сказал?

— Ничего.

— Уж не к моему ли отцу топаешь? — Снова силком усадил ее на ящик, припер коленом, чтобы не сбежала.

— К своему.

— Врешь!

— Лежит после операции.

— Твой отец? И не говорила никогда?

— Не думала, что тебе будет интересно… У меня и брат есть. Зигмас, Зигмундас. — И она принялась перечислять имена всяких своих родственников. До сих пор мне до них дела не было, а теперь придется избегать, как врагов и свидетелей.

— Твоего брата — Зигмас?.. — Брат почему-то врезался в память отдельно от других, словно я позавидовал, что у него есть сестра. — Зигмас… Постой, Зигмас? Где я недавно слышал это имя?

— Он студент. На физмате. Физик. — И вздохнула. — Горбатенький.

— Что-что? — меня передернуло.

— Горб у него. В детстве позвоночник повредил.

— Горб? — А ведь я знал, что есть Зигмас и есть горб. Но откуда? Кто мне сказал? — И физику изучает?

— Даже слепые учатся.

Умиляла смелость, с которой Влада встала на защиту своего богом обиженного братца, но к нему, горбатому, жалости я не испытывал — скорее враждебность, как ко всему, что уводило со сверкающих огнями проспектов в темные закоулки, где лестничные клетки пропахли кошками. Да и не собирался я занимать свои мысли этим несчастным горбуном! Мне захотелось стереть его образ, словно неудачный набросок с белого ватмана, и не нашел я ничего лучшего, как вызвать в памяти стройную фигурку Сальве.

— Родственников у тебя навалом! А подруги? С Сальвинией-то дружишь? Вы ведь давно знакомы…

— Она не любит с девчонками… и я не очень.

— Значит, кое-что общее. Разве этого недостаточно для дружбы?

— Раньше хватало. — Влада стремилась не вмешивать посторонних в свои дела, мне бы радоваться, а я заподозрил подвох.

— А теперь?

— Спроси у нее.

— Ишь, какой ящичек с секретами! А мужа еще не завела? Глядишь, в один прекрасный день похвастаешь — замуж выскочила!

— Пока не выскочила. — Влада помолчала, как бы отходя от предшествующего, не очень серьезного разговора. — У меня будет ребенок!

— Спятила? — Я прижал ее к себе, она охнула, пытаясь освободиться.

— Не жми! Вредно ему. — Влада неуверенно улыбнулась, боясь показать свою радость.

— Кому вредно?

— Ребенку. У меня будет ребеночек, Ригас!

Это я некоторое время подозревал, потом отхлестали меня девушки из общежития, а от воображаемой беседы с той дергающейся женщиной в белой кофточке до сих пор бегают мурашки по спине. Однако все надеялся на чудо, пусть на отсрочку, если не на опровержение…

— Не может быть! Не может… — убеждал я ее, защищаясь от призрака, не в таинственных сумерках явившегося, а белым днем. Приглушенный мой голос свидетельствовал, что «ребеночек» завоевал место в пространстве и времени, стал реальностью.

— Ригас, миленький, знаешь ведь, как это бывает у женщин. — Сказала у «женщин»? Почему у «женщин»? Ах да! «Ребеночек»… И впрямь в ней много женского: неторопливые движения, странные слова… а во мне все сковано, только мечутся мысли. — Ну эти… месячные… Всегда были, как по часам. А теперь уже давно… — Она подбирала слова попонятнее, объясняла, как маленькому, а улыбка становилась все радостнее, увереннее, губа лезла вверх, обнажая десны, — так бы и впился, позабыв обо воем.

— А это не самовнушение? Кто может без врача… — О могуществе врачей я знал куда больше, чем она. И потому заговорил с ней в стиле доктора Наримантаса. — Показалась бы гинекологу. Зачем на кофейной гуще гадать?

— В консультации сказали… — «Гинекологи» запросто превратились у нее в хорошо известную женщинам консультацию. — Разве ушла бы из общежития, если б не консультация?

— Сказали, а ты сразу и поверила? Как будто у одной тебя такое… Гинекологи и помогут — не надо будет подружек стесняться.

— Не понимаю, чего ты от меня хочешь. — На лице Влады и впрямь отражались муки непонимания. Такую — тугодумку неповоротливую — помнил и по прежним, более счастливым временам, когда она, вместо того, чтобы горевать и плакать, ликовала и ластилась ко мне. И зачем только связался? Как мог, легкомысленно сблизившись, еще не раз и не два пить из этого мутного источника? Толстобедрая, зубы торчат… Вру, совсем она не такая, а сейчас, если чуть-чуть и изменилась, то еще больше стала похожа на наливное яблочко. Эта злоба моя подталкивала ее к кривому зеркалу. Старался представить себе, как будет выглядеть через пару месяцев — идет и словно бочку перед собой катит! На братца похожа, только горб спереди. «Поздравляю! От всей души! Невеста ваша?

Совет вам да любовь! Может, пожалуете на радостях рублик?»

Непроизвольно потяжелела и начала сжиматься в кулак рука — подхватить булыжник и шарахнуть в эту сизоносую морду, чтобы разлетелась ошметками, как блюдо студня! Я тут ни при чем — рука виновата… Снова Каспараускас? Снова этот живой труп, которому давно надлежит тлеть в земле! Не он ли накаркал мне горб?..

— С кем ты говоришь, Ригутис?

Лоб, побитый крапинками ржавчины, припухлые веки… Что ей надо? Жесткие волосы лезли мне в рот, сердито оттолкнул их вместе с теплой пульсирующей шеей и тяжелым телом, прильнувшим, чтобы утешить. Нет! Не будет у нее пары месяцев. Не дам! Никогда!

«Так, так!.. В старые времена, бывало, шкворнем и в прорубь… А нынче — добрыми словами? Поздравляю, юноша!..»

Из белых, точно нарисованных на небе кучевых облаков брызнул мертвенный свет. Призрак Каспараускаса исчез, растворился в нем. Бежавшие во все стороны лучи уничтожали все живое — людей, деревья, запахи. Когда я встал, зашелестела не трава — мертвые будылья! В пустоте начали огромнеть, расти ноги и руки — никто не мешал им, как и моей фантазии, населять мрачное пространство всякой нежитью. А сам я чист — избавлен от микробов страха, от расслабляющей жалости!

— Ригас, милый! Приди в себя! Что с тобой?

И Влады нет и не будет… Сжал в кулак подкравшиеся откуда-то пальцы с круглыми розовыми ногтями… Возродилась из небытия? Грозная сила, сковавшая ладонь Влады, принадлежала кому-то вне нас. Она сжимала мне виски, отдавалась ломотой в затылке и требовала ответа, согласия, которого не было, не могло быть и — надеюсь! — никогда не будет. Не намеревался я никого уничтожать! Игра воображения, и больше ничего. Не так ли разделался с той парочкой в «Жигулях» цвета белых ночей? Расслабил свои клешни, а то запахло, как на стройплощадке, где идет электросварка, раскаленным железом.

— Тебе не кажется?.. Тут же мертвечиной несет!..

И я потащил Владу из скверика на переход через улицу все дальше и дальше от того кусочка неба, с которого брызнул и залил нас жуткий свет небытия. В толчее спешащих, шуршащих синтетикой, хватающих газеты, мороженое и букетики цветов прохожих растворился запах горелого железа. Влада скакала рядышком, повеселевшая, снова девчонка — не женщина. Она и не подозревала о нереальном мире, мире без нее, привидевшемся мне средь бела дня.

Перекусили в буфетике, потом нырнули в кино, затем в парк, в будни тут почти никого нет. Влада таяла от счастья, что мы вместе — пусть ненадолго, но вместе! — а я грыз себя за то, что теряю дорогое время, которое — чувствовал — вновь течет между пальцами.

— Ты собиралась к отцу?

— А! Могу и не ходить. Бросил нас маленькими, как котят.

— Не любишь его?

— Я только тебя люблю, Ригу тис! Так мечтала встретить! И вот повезло мне.

Мы лежали у кустов на берегу журчащей засоренной речки. Забредя по колени в воду, торчали у берега не теряющие надежды удильщики, изредка в воздухе лезвием ножа мелькала пропахшая нефтью рыбка.

— Вот что, Владочка, — не вытерпел, не хотел быть еще хуже, чем был, — если ты меня хоть немножко, как ты говоришь… — Слово «любишь», давясь, проглотил. — Завтра же отправляйся в клинику… Сделают там тебе чистку и…