— Поллитровочка — пятерка… Поллитровочка… — бормочет мне в спину недоросток с детскими ручками и стариковским лицом. От колясок косятся мамаши, с балконов, из подъездов, с затененных лавочек провожают глазами пенсионеры. Развелось их, всеслышащих и всевидящих, готовых свидетельствовать, обвинять, судить. Так, кажется, и разорвали бы каждого, пробирающегося в женское общежитие, впрочем, какое там общежитие — набились девчонки в трехкомнатную квартиру, и все. Без поллитровочки-то девушки не пустят!

Недоросток спотыкается о готовый ткнуть его ботинок. И не вмажешь по-человечески, раз общественность против тебя.

— На рубль, и заткнись!

Шаг, другой, и проглотит лестничный зев, надежная темнота. Только бы проскочить поскорее мимо скамейки в тени клена, бесчисленные парочки отполировали ее до блеска. Не посмотрев в ту сторону, улавливаю легкий, как пух, и одновременно тяжело давящий взгляд. Будто всю жизнь ждет на скамейке эта женщина, невидимая сила сотрясает ее — судорожное движение, и резко поворачивается гладко причесанная голова, снова судорога, и за головой сотрясается туловище, втиснутое в блузку снежной белизны. А взгляд словно неподвластен увечью — не отрывается от ворот. Ждет кого-то бывшего, а может, и не существовавшего, только ни в коем разе не меня, однако провожает глазами с материнской снисходительностью, которой пугаешься, как внезапно выросшей у тебя второй тени — не доводилось встречать человека с двумя переплетающимися тенями, разве что на освещенном прожекторами футбольном поле.

— Ну вот и явился, — доносится со скамейки, и от звучащего в голосе докучливого незаслуженного одобрения подкашиваются ноги. — А то уж думали, не заболел ли наш женишок?

Шелестели шаги, ревели телевизоры, высокий мужчина в зеленой рубашке, как младенца, укутывал на ночь крохотного «Запорожца». Двор угрюмо темнел, как все каменные колодцы, лишенные солнца, и мне показалось, что утоптанная, в пятнах мазута дорожка закачалась под ногами. Где я? Как попал сюда? Затаив дыхание, проскользнул мимо клена, с леденящим душу звуком хрустнули мои переплетенные тени, словно кости сбитого машиной человека.

На месте звонка зияла дыра — месть какого-то разгневанного поклонника. Без длительных переговоров, пересыпанных градом столь любимых здесь насмешек, в двери не проникнешь. И все-таки они открылись. Волнующе пахнуло девичьей беззаботностью: щебетание, пар из ванной, разнообразнейшая косметика. Сметая летевшие в спину нелестные реплики, грудь захлестнула радость. Все в порядке, Ригас! Ну, набивает себе цену Влада., а что еще бедняжке остается? Постараюсь быть нежным с ней. Взвизгнула завернутая в банное полотенце выскочившая из ванной пухленькая блондинка. Ага, Дануте, техник по холодильникам (техникум с отличием и полсеместра механического факультета!).

— Хэлло, Дана, тебе бы в спринте попробовать! Хочешь, потренирую?

— Спасибо! Не пришлось бы после твоих тренировок проситься в тяжелоатлеты.

Сквозь окутывающее Дану облачко высунулась острая мордочка, во рту не зубы — щербатые гвоздодеры. Ну, конечно, Мяйле, секция бытовой химии (блат на импортный стиральный порошок и антифриз!). С кривозубой поосторожнее, хотя с удовольствием выложил бы ей правду — самая противная из всего цветника.

— А где малышка Лайма? — Не соскучился я и по Лайме, толком и не помню, которая из остальных двух, еще не показавшихся Владиных сожительниц Лайма длинная, с проволочной, небрежно причесанной гривой (готовые мужские костюмы и пальто!) или длинная, в парике, похожем на эмалированную кастрюлю (отдел «Рыба», блат на селедку!)?

— Лежит в лежку. Ты, кстати, не умеешь лечить мигрень? Садись, садись. Не поверю, что явился без эликсира жизни.

Уж эта зубастая Мяйле! Словно знает, какая забота меня гложет. Ловко смахнула с тахты халатик, чулки, сунула продолжающей вытираться Дане. В угловой комнатке, за облепленной фотографиями кинозвезд дверью, вздыхала Лайма, а может, и Влада ждущая специального приглашения. Подождет!

Выставил со стуком бутылку, небрежно бросил на стол коробку конфет, будто сверкали в ней бриллианты или жемчуга, а сам я был султаном нефтяного островка. Вездесущий, неотступно наблюдающий за мной спутник хохотал, схватившись за животик. Далеко мне было до шика пьяных сантехников, Мяйле сочувственно вздохнула, однако я привлек новых зрителей. Покачивая бедрами, уперев в бок руку, выплыла из угловушки незнакомая девица с красивым наштукатуренным лицом.

— Ромуальда, новенькая. Пошла в консерваторию, прошла в фирменную булочную! — Мяйле сделала книксен перед девушкой, потом передо мной. — Знакомься — Риголетто.

— Ригас, — пробормотал я. Терпеть не могу свое полное имя в чужих устах.

— А прелестно звучит! — Ромуальда завращала глазными яблоками, перестарается, и выскочат они из зелено-синих ям. Сразу же стало ясно, почему не приняли ее в консерваторию. — Настоящее ваше имя или псевдоним?

— Один из псевдонимов, — хихикнула Мяйле.

— Вы писатель? Журналист? Не говорите, сама угадаю!

Не иначе, во сне померещилось бедняжке подобное — встретить знаменитость и накрепко в нее вцепиться.

— Я видела вашу фотографию, правда в профиль… Вы поставили «Битву при Жальгирисе»? Нет? Так кто же вы?

— Сам сеньор Феллини! Неужели не узнала? Только ты, Ромуальда, опоздала. Сердечко маэстро принадлежит другой. — Мяйле издевалась над нами обоими, девушки прыскали, посасывая мои конфеты.

— Никогда не поздно, — скромно и разумно парировала Ромуальда, опустив свои красивые глаза. — Мало ли покупателей на меня пялится. Некоторые даже пирожные на прилавке оставляют.

— Он свои пирожные на другом прилавке оставил!

— Хэлло, сестрички! Неужто вы Владу за обедом съели? — Время прекращать комедию, но боюсь, то, что я узнаю, едва ли обрадует меня — не к добру кусается Мяйле, не к добру они темнят.

— Маэстро ясновидец, не так ли? Долгонько дожидались, пока он по Владе соскучится! — Теперь Мяйле выступала не только от собственного лица, но и от имени Дануте и Лаймы, и той, безымянной, в парике кастрюлей, и даже этой накрашенной полуидиотки.

— Не кривляйся, акулья пасть! Где Влада?

— Теперь в ее кроватке Ромуальда!

— А Влада — ха! — в чьей? — Так и вижу со стороны свою наглую подхалимскую морду.

— У Владочки нашей другое на уме. Как можно больше кислорода!

— Воздух у вас действительно не того! — Я встал, не ожидая детальных объяснений.

— Иди-ка ты… вон! И захвати свои пол-литра! Пригодится в другом общежитии. Привыкли за бутылочку, за конфетки… Ненавижу вас всех! Девочки, смотрите и запоминайте… Будущий папаша во всей красе!

Плетусь назад, будто мне под вздох врезали, а потом еще головой об стену били. В глазах темно, все вокруг какое-то искаженное, нереальное. Двор сузился и словно в тартарары провалился, в глубь земных недр. Не двор — туннель в зыбкой мгле, и я не могу найти точку опоры. Шатаюсь вместе с землей, мысли в голове путаются, бьются друг о друга. И — в осколки, кроме одной: «Все кончено, Риголетто!» Как будто заело пластинку, вертится и вертится эта оперная фраза: «Все кончено, Риголетто!» Я не протестую против Риголетто — не все ли теперь равно? — только растираю каплю на щеке. Удивленно нюхаю ладонь — так поступал в детстве, острекавшись крапивой или ободравшись о ржавую проволоку. Слезы? Реву, как маленький? Еще умею плакать? Пораженный своими способностями, забываю даже о проваливающемся в глубь земли туннеле.

— Что случилось, молодой человек? — спросили, как ребенка. Не должен был бы я уже интересовать посторонних, однако интересую. Голос шел от клена, с отполированной скамейки, женщина в белой блузке все еще торчит там, сейчас поднимется, поплетется следом, волоча короткую ногу. Исчезнуть, растаять в толчее улицы, пока не засосала ничего не требующая взамен доброжелательность!.. Но меня как бы несет волна, прибивает против воли к скамейке, отполированная доска скрипит подо мной, и я уже не сомневаюсь: есть в мире такая доброта, какой одаривают нас горы и моря, хотя видим их только на экране, такая, как редкоземельные элементы таблицы Менделеева, в чистом виде в природе не существующие!