— Собиралась навестить?
— В послеоперационные палаты посетители не допускаются. Я был вынужден отказать.
— Вы говорили с ней уже после операции?
— Погодите, вспомню…
— Доктор!.. Не могли же вы забыть… Она очень волновалась?
— Обычно я не слишком интересуюсь настроением посетителей. Да, вспомнил. Это было еще до операции…
— Но вы же сказали, в послеоперационные…
— Мы очень недолго говорили. — Наримантас запутался.
— Может, звонила? А персонал мне не сообщил! — Казюкенас нажимает на слово «персонал», дрогнула дряблая кожа на шее.
— Простите, товарищ Казюкенас, но, помнится, вы сами просили не пускать ее.
— Ее? Именно ее?
— Вы категорически отказались от всяких посещений.
— Может быть, может быть… — Казюкенас удивляется странному своему требованию. — Однако…
— Повторить дословно?
— Верю, доктор, верю, но…
— Может быть, ваши намерения изменились, тогда зачем же обвинять персонал? Желания больных иногда так противоречивы… — Наримантас произносит это равнодушно, даже иронично, но Казюкенасу, после того как он осудил бывшую жену и чуть не открыто признался в чувстве к другой — едва ли жене, — отступать некуда.
— Какие уж там обвинения! Что вы!.. Я так благодарен. Особенно вам, доктор… тебе, Винцас… — Язык заплетается, Казюкенас никак не может выговорить то, что давно собирался сказать, ведь они не только врач и больной, но и друзья юности, потому долой мелкие заплесневевшие счеты, он обратился к нему по доброй воле, веря в его порядочность и талант. — Не хочу ничего скрывать… Когда ложишься под нож… в такой час невесть что в голову лезет. Вот и я… подозревать всех начал: одни мстительны, другие — притворщики, завистники…
— Гм… Теперь уже так не кажется?
— Н-нет.
— Мне доводилось замечать другое… Кое у кого в подобных случаях словно бы второе зрение открывается. Конечно, это скорее психический феномен…
— Малодушие, Винцас, вот что это такое! На своей шкуре испытал… Вырвавшись из объятий смерти, снова начинаешь доверять людям, жизни.
— Вот и отлично, именно этого мы и добиваемся…
Ирония, проскользнувшая в словах Наримантаса, заставляет Казюкенаса настороженно глянуть на врача, одновременно как бы извиняясь и умоляя — ну пусть еще разок, последний раз пускай заверит: опасность для жизни миновала, растаяла грозовым облачком вдали. Разве не растаяла? Наримантас, в свою очередь, едва подавляет искушение выложить ему все. Спятил! Что значит все? Всю правду? Не было, нет такой правды! Даже если бы она и была. Радуйся — за жизнь цепляется! Женщина влечет… Не об этом ли ты мечтал, совершая невозможное, стремясь прыгнуть выше головы?
— Доктор, а не могли бы вы?..
— Хорошо, распоряжусь. Вам принесут в палату телефон. Будете звонить кому угодно.
— Телефон? — Казюкенас заколебался, сообразив, что его толкают к черте, за которой придется сражаться самому — защитной линии белых халатов уже не будет. — Нет, не надо… телефона.
— Как хотите.
— Ты бы от моего имени, Винцас… А? Не как доктора прошу… Айсте ее зовут, Айсте Зубовайте… Странное сочетание, правда? — Голос больного ласкает женское имя, и решимость Наримантаса не идти на сближение с Казюкенасом, хотя он уже по уши увяз в его отношениях с этой певичкой, исчезает. — Откровенно говоря, виноват я перед Айсте. Ни словом об операции не обмолвился… Сказал, что в длительную командировку… Автоматизация управления и всякие другие дела.
— И она ни о чем не догадывалась? Не замечала, как вы мучаетесь? — Трезвая осторожность медика сопротивляется этой логичной, но, вероятно, многое утаивающей версии. Неужто не приходила в голову Казюкенасу мысль проверить Айсте, пока он еще был на ногах, пока не слег? Выяснить ее отношение и вообще разобраться в своем тогдашнем существовании?
— Это я от всех скрывал. Терпеливый. Вы же сами, доктор, удивлялись…
— Но она… женщина…
— Из поездок всегда что-нибудь привожу ей… Пообещал купить в Москве голубой чешский комплект для туалетной комнаты. Женщины по этой штуке с ума сходят… Она и поверила. Не думал, что надолго задержусь в больнице.
— Со временем у меня… да и не умею… Ладно попробую.
— Спасибо тебе, Винцас! Ей-богу, сердечное спасибо… дружески… Ведь мы с тобой…
Осторожно прикрыв за собой дверь палаты, Наримантас не почувствовал облегчения. Зубовайте кружила неподалеку, как хищная птица, рано или поздно, но вонзит она когти в облюбованную добычу, хотя ее тень, может, не скоро еще упадет на пути Казюкенаса, а вот Зигмас, тоже подстерегающий отца, всегда тут. Наримантас медленно спустился ниже этажом. Словно мешок с паклей, волоку себя, не освежиться ли глоточком? На глаза попалась спасительная табличка: «III терапия».
— Один вы, доктор, не забываете меня! — Бугяните радостно усадила гостя, открыла бутылку минеральной воды.
— Надеюсь, у вас все в порядке, коллега? Больные не надоедают, число самоубийц не растет? Летом-то их меньше, и догадываетесь почему? — Наримантас болтая, не решаясь попросить каплю спирта, чтобы хоть на минуту забыть Казюкенаса, его близких. — Летом природа добрее к человеку. Испортится настроение — вырвешься в лес, в луга. Еще успокаивает бегущая вода. Послушаешь, и уплывает из сердца всякий скопившийся хлам. Осенью, наоборот, умирающая листва с ума сводит, а вода так и тянет зажмуриться — и головой вниз, чтобы не видеть мути… Что с вами, милая?
Личико Бугяните побледнело, словно уже пришли осенние невзгоды.
Не спрашивайте, доктор! Снова с ним намучилась…
— Постоянный клиент? — Ему стало как-то неловко своей болтовни, он неестественно громко рассмеялся.
— Помните моряка, которого вы тогда помогли мне усмирить? Давно уже не плавает. Законченный алкоголик…
— И я хотел капельку попросить. Не найдется?
Бугяните подумала, что Наримантас шутит, но он смотрел серьезно и виновато. Не так, как в тот раз, когда она боялась и моряка, и его, разъяренного, полного непонятной ненависти. Она присела, отперла шкафчик, вынула бутыль, отлила в стакан.
— Не осуждайте, замучили больные… Ваше здоровье, милый доктор! — Он выпил, морщась, смущаясь Бугяните — сам когда-то был наивным идеалистом, верил, что останется таким вечно; разлившееся в груди тепло не принесло успокоения. — Значит, снова устроил вам спектакль?
— Лошадиная доза люминала. И ругань. Все какую-то девушку или женщину клял.
— Похоже, хотел покончить самоубийством в отместку. Однако предусмотрительно: чтобы успели очистить желудок! Частенько приходится возиться с подобными пациентами…
— Не дай бог, доктор!
При чем тут бог? Разбаловало их наше здравоохранение. Если бы этому типу после каждого реанимационного сеанса предъявлять счет… За производственные расходы, за ваши, милый доктор, слезки!.. — Говорил то, что говорил бы и год назад, и полгода, даже еще вчера, однако нынче такие рассуждения уже не доставляли ему удовольствия. Все-таки закончил бодро: — Гарантирую, он избрал бы более дешевый способ террора.
— Террора?
— А вы сомневаетесь?
— Может, из-за любви? Все какую-то Констанцию поминает…
— У него на груди вытатуировано.
— Господи, как страшно жить этой Констанции! Случись со мной такое, наверное, в сумасшедшем доме очутилась бы.
— Есть хорошее лекарство — развод. Совет на будущее, милый доктор.
— Вам, мужчинам, легко говорить. Судя по всему, они давно в разводе.
— Значит, подозреваете романтическую историю?
— Не знаю. Грустно, и все.
— Жизнь, милый мой доктор! И, пока она продолжается, будут и глупые, снисходительные Констанции, и спекулирующие на их слабости подонки! Между прочим, в какой он палате?
— Снова удрал.
— Видите!
— Не знаю, не знаю. И зачем только люди на свою жизнь покушаются?
Наримантас сжал стакан до хруста в пальцах — снова поднималось в душе что-то стихийное, наглое, темное, неодолимое.
В приемном покое шумно: с одной стороны оживленный вестибюль, с другой служебный коридор; остановившись перед плакатом «Нет — огню!», Наримантас огляделся по сторонам. В глубине вестибюля ярко-синий костюм горбуна. По приемному покою мечутся несколько попеременно заслоняющих друг друга фигур. Согласившись позвонить Айсте Зубовайте, он, сам того не желая, провинился перед детьми Казюкенаса. Вот почему повернул к приемному покою…
