Я осознаю это и страдаю, но ничего не предпринимав, чтобы спасти свою каплю от слияния с безликой вечностью. А если и делаю что-либо, так вопреки собственной тайной сути, все сильнее поддающейся медленному распаду.
Мимо темно-коричневой обтекаемой игрушки я прошагал и глазом не моргнув. Эка невидаль — новенькая шоколадная «Волга»! Я не идиот, который пускает слюни у чужой машины, готовый облизывать ее, как медовые соты. Повезло какому-нибудь бездельнику в лотерее? Или чей-то папаша сумел скомбинировать на свою сотню в месяц? А может, восьмидесятивосьмилетнему дедушке из Чикаго вздумалось искупить грехи перед родным краем и он подарил одному из его аборигенов чудо комфорта и отечественной техники? Откуда мне было знать, что чудо имеет непосредственное отношение к Сальве, к Сальвинии Мейрунайте? Пассажиры этой шоколадной колесницы, обратившись в рядовых пешеходов, бродили, вероятно, по барахолке, где я уже успел отхватить одну никелированную железяку. Тысячи людей месят там грязь; если глянуть со стороны, жуть — трутся друг о друга, хлюпают жидкой кашей, толкаются, шныряя по сторонам глазами, пока не улыбнется счастье: импортные туфли или, как мне, железяка за какую-то десятку. Впрочем, при виде шоколадной игрушки моя гордость от удачной покупки поблекла. Попробуй впереться с этой штуковиной в переполненный автобус, да еще бабки, как на вора, коситься будут!.. Зачем мне это ржавое железо? Украшу им рыдван бронзового века, если удастся воскресить его из мертвых… Была когда-то и у нас собственная телега, Дангуоле летала на ней, пока не случилась авария. Фонарный столб смял телеге передок, и на лбу Дангуоле пролегла бороздка, которая и сегодня иногда краснеет. Подвернувшийся по случаю пешеход пострадал несколько больше… Маменька охапками таскала цветы несчастному алкоголику, старику маляру, а все заботы, связанные со здоровьем потерпевшего, с автоинспекцией и юстицией, пали на плечи отца. Денег у нас не было. От крупных неприятностей избавило одно обстоятельство — оказывается, Сизоносый, я его так прозвал, не всегда ходил в заляпанной известью спецовке, в доисторические времена нашивал и визитку! Не пошутили ли в свободное время боги, сунув его под колеса Дангуоле Римшайте-Наримантене? Бывший учитель провинциальной гимназии, некий Каспараускас, нос которого от чрезмерного употребления алкоголя вызрел в добрую сливу, радостно обнял одного из лучших своих учеников, призванного зажечь яркую звезду на небосклоне родимой Литвы! Только почему-то называл он отца не Винцентасом, а Александрасом, и не Наримантасом, а Казюконисом… Стоп! Не отцовский ли пациент Казюкенас — этот Казюконис? Впрочем, что с того? Пока ничего… Как об этом свидетельствовали бессвязные воспоминания Сизоносого, бывшая гордость класса Наримантас и бывший его воспитатель Каспараускас якобы уже встречались однажды в термоядерном веке… Несмотря на дырявую память, Каспараускас сумел опутать отца, как паук несчастную муху. Вылеченный, облаченный в костюм доктора и выпущенный в лучшем виде из больницы, он через три дня приполз к нам в отрепьях и с подбитым глазом… Уйдет вымытый, приодетый, глядишь, снова является в изрядном подпитии и с синяком на скуле. Дангуоле откупается бутылкой, отец терпеливо выслушивает его болтовню. Одного меня Сизоносый явно избегает — стоит мне показаться, немедленно испаряется, не ожидая, пока я выставлю его вон. И какого черта побирается, если у него собственный дом? Стыдно признаться, но, едва увижу эту нелепую фигуру, смесь бредней каменного века и дешевых сегодняшних «чернил», у меня начинают чесаться руки — так бы и врезал кому-нибудь… хоть первому встречному. Стоп! Совсем этот Сизоносый увел меня в сторону, забыл, что несу с толкучки. А приобрел я бампер! С чего это вздумалось мне возрождать к жизни изуродованный хлам? На таком не покрасуешься, да и сплавить его не удастся — посыпались, точно воробьи, «Жигуленки», кому нужно старьё? Да, с ветерком гоняла на нем Дангуоле к себе на завод, до чего же шли ей солнечные очки и кожаная куртка! «Женщина за рулем», не какая-нибудь салонная фифа в лимузине богатого папеньки — работница, жена и мать! Кто-то на ворованные приобретал, кто-то комбинировал или собирал, подтягивая пояс и отказывая себе во всем, а она выиграла в лотерею за тридцать копеек! Легенда! Землетрясение меня так не удивило бы… Да здравствует легенда! Глянь только, как слушается ее руль, как радостно раскрывает перед ней свои объятия город, которого в пешем состоянии она почти и не знала! И на работу и с работы катит уже не одна — ежели ты на колесах, разве не подбросишь подругу, не подвезешь инженера, живущего по соседству? Одни попросят на озеро их доставить, другие на свадьбу, на новоселье и черт те куда — летит по городу внезапно расцветшая слава Дангуоле Римшайте-Наримантене. Не случись этот выигрыш, не было бы скорее всего в ее беспокойной жизни и завода. Одно дело — работница, заполошно бегущая на автобус, другое — летящая на собственном автомобиле. Испустила дух, нарвавшись на столб, машина — лопнул и завод, хотя, говорят, до сих пор преспокойно отравляет дымом сосновый парк на северной окраине города. После того как Дангуоле упорхнула из дому, в моей душе, пусть несмело, пусть слабенько, затеплилась надежда возродить умершую легенду. Вот и стал я околачиваться возле груды ржавого железа, начал копаться в его нутре…
Шоколадная «Волга» заскрежетала, хотя, по всему, следовало этой шельме нежно и тихо заурчать. Ожидал: двинувшись, замурлыкает, как сытая кошка, которую гладит хозяйская рука, — ведь такая ухоженная силища! — нет, взревела тигрицей в клетке зоопарка. Конечно, плевать мне на коробку передач, пусть крошатся зубья — не моему отцу тратиться на новую! И все-таки, тронувшись, двигатель ровно забормотал — сам о своем здоровье побеспокоился. Слушал я «Волгу», как виолончель; убаюканному музыкой, мне и в голову не пришло, что заиграли-то ее в мою честь, хоть и тащусь я со своей железкой, цепляя ногу за ногу да пересматривая былое; последнее, как известно, иногда может превратиться в будущее, если сумеешь перевернуть бинокль… Над муравейником рынка, над стиснувшими его домами и улицами дрожало беспокойство. Бесцельная и бессмысленная толкотня, всегда порождающая неудовлетворенность, могла же и мне — недаром я сын своей матери! — выбросить счастливый билетик, как испорченный автомат горсть монет!
— Эй, ты! В больницу захотел?
Взвизгнули тормоза, дышащая теплом пасть ткнулась под коленки, по ногам метнулась дрожь страха и, как бы отразившись от подошв, охватила все тело. И тут в затылок ударил смех — смех Сальве, Сальвинии Мейрунайте, только не резкий, пренебрежительный смешок, погнавший меня, словно безумного, невесть куда и с кем в тот памятный день, когда мелькали стволы сосен и звенела под колесами дорожка, нет, мягкий, радостный. И все равно, грозно размахивая ветвями, зашумели сосны, засвистели, обжигая лицо и руки, порывы ледяного ветра. Схватить бы камень и садануть по обтекаемому лбу этого шоколадного чуда, а не побегут по стеклу морщины и морщиночки, не разлетится оно ледяной шугой, швыряй второй, третий! И тогда, только тогда будешь уверен, что этот предательский смех не врежется тебе в спину, не посмеет ворваться внутрь и корежить сердце. Конечно, если осталось там, в сердце, что-нибудь, что еще можно искорежить, ибо в нем пустота, абсолютная, до звона в ушах…
— Алло, Ригас! Тебе что, письменное приглашение нужно?
Голос звучал дружески, словно мы только вчера расстались, и не при особых обстоятельствах, а обыкновенно, просто забыли условиться о следующей встрече. Задумала снова поиздеваться, повеселить очередного спутника? В последнее время таскалась с местным Омаром Шарифом — много старше ее, миндалевидные глаза, тонкие усики, бачки. Слава его зиждилась на Париже. Правда, нюхал он Францию не больше моего дедушки, и носа не казавшего дальше родной волости, однако отметки в его паспорте, гласившей, что сей Шариф родился в Париже, в аэропорту Орли (летела маменька домой, да не успела…), вполне хватило для снобистской легенды. Одним представлялся он как конструктор электронно-вычислительных машин, другим — как изобретатель электрографии. Париж плюс новомодная специальность плюс статейки по вопросам искусства, ловко списываемые с зарубежных журналов, многим внушали почтительное уважение: с ним раскланивались служители муз, которым он в подметки не годился, ему улыбались жаждущие славы красивые девушки. Ходили слухи, что он и Сальвиния Мейрунайте вот-вот распишутся. Намечался и «друг дома» — некий Арис, липнувший к этой парочке, парень с лошадиной мордой, он ухаживал за Сальве, когда Омар выезжал в Таллин или Ленинград к разным знаменитостям. Куда исчезал он на самом деле, никто не знал. С Арисом учились мы в одном классе, в одну осень поступили — я в художественный, он в консерваторию — и почти одновременно вылетели…
