– Прошу вас, с превеликим удовольствием…

Он как-то печально улыбнулся.

– Эмиграция – трагическая тема… Но почему вы называете меня Степой?

– Я… не…

– Большинства людей, которые так меня звали, уже нет в живых. Остальных можно буквально по пальцам пересчитать.

– Видите ли, этот Зонахидзе…

– Да я его не знаю.

– Вы позволите… задать вам… несколько вопросов?

– Конечно. Может, поднимемся ко мне? Поговорим там…

Пройдя по бульвару Жюльен-Потен, миновав ворота, мы пересекли сквер, окруженный домами. Поднялись на деревянном лифте с двустворчатой решетчатой дверцей. Из-за нашего роста и тесноты лифта нам пришлось наклонить головы и отвернуться друг от друга, чтобы не столкнуться лбами.

Он жил на шестом этаже, в двухкомнатной квартире. Я прошел за ним в спальню, и он тотчас же растянулся на кровати.

– Простите, – сказал он. – Но потолок здесь слишком низкий. Я задыхаюсь, когда стою.

И действительно, между моей головой и потолком оставалось всего несколько сантиметров, так что и мне пришлось нагнуться. Мы оба были почти на голову выше двери, соединяющей смежные комнаты, и я представил себе, что он, должно быть, не раз ударялся лбом о притолоку.

– Прилягте тоже… если хотите. – Он указал мне на диванчик возле окна, обитый светло-зеленым бархатом. – Не стесняйтесь… Так гораздо удобнее… Здесь даже сидя чувствуешь себя как в клетке. Прошу вас, ложитесь…

Я лег.

Он зажег лампу под бледно-розовым абажуром, стоявшую на столике у кровати, по комнате разлился неяркий свет, и на потолке заиграли тени.

– Так вы интересуетесь эмиграцией?

– Очень.

– Но вы же еще молоды…

Молод? Мне никогда не приходило в голову, что я молод. Надо мной на стене висело большое зеркало в позолоченной раме. Я всмотрелся в свое лицо. Молод?

– Ну… не так уж я и молод…

Мы помолчали. Мы лежали в разных углах комнаты, будто курильщики опиума.

– Я был сейчас на панихиде, – сказал он. – Жалко, вы не знали покойную… Эта старая дама могла бы многое вам рассказать… Она была одной из самых замечательных представительниц эмиграции…

– Правда?

– Очень мужественная женщина. Вначале она открыла небольшую чайную на улице Мон-Табор, всем помогала. А это очень нелегко…

Он сел на кровати, сгорбившись и скрестив на груди руки.

– Мне было тогда пятнадцать лет… Если посчитать, нас осталось совсем немного…

– Остался… Жорж Сашер? – бросил я наугад.

– Ну, он недолго протянет… Вы с ним знакомы?

Кто это? Гипсовый старичок? Или лысый толстяк с монгольским разрезом глаз?

– Знаете что, – сказал он. – Я больше не в силах говорить обо всем этом. Слишком грустно становится… Я просто покажу вам фотографии… На обороте стоят имена и даты… сами разберетесь…

– Мне так неловко вас беспокоить, вы очень любезны…

Он улыбнулся:

– У меня куча фотографий… И на каждой я написал имена и даты, ведь все забывается…

Он встал и, пригнувшись, прошел в соседнюю комнату.

Я услышал, как он выдвигает ящик. Он вернулся с большой красной коробкой и сел на пол, прислонившись к кровати.

– Садитесь рядом. Удобнее будет смотреть.

Я повиновался. На крышке готическими буквами было выведено имя кондитера. Он открыл ее. Коробка оказалась доверху набита фотографиями.

– Здесь перед вами, – сказал он, – все главные действующие лица эмиграции.

Одну за другой передавал он мне фотографии, называя имена и даты, которые прочитывал на обороте, и этому монотонному поминальному чтению русские имена придавали особое звучание – то раскатистое, как удар тарелок, то жалобное или почти приглушенное. Трубецкой. Орбелиани. Шереметев. Голицын. Эристов. Оболенский. Багратион. Чавчавадзе… Иногда он забирал у меня фотографию и снова рассматривал, проверяя имя и дату. Праздничные снимки. За столом у великого князя Бориса во время торжественного приема в его баскском замке спустя много лет после революции. Множество лиц на ужине, черно-белый снимок, 1914 год… Фотографии класса Александровского лицея в Петербурге.

– А вот мой старший брат…

Он передавал мне фотографии все быстрее, уже почти не глядя на них. Он явно спешил поскорее покончить с этим делом. Внезапно мой взгляд задержался на снимке, отпечатанном на более плотной бумаге, чем остальные; на обороте ничего не было написано.

– Вас здесь что-то заинтересовало, месье? – спросил он.

На переднем плане в кресле, выпрямившись, сидит улыбающийся старик. Позади него – молодая белокурая женщина с очень светлыми глазами. Вокруг них – группки людей, многие стоят спиной к объективу. А в левой части снимка – очень высокий мужчина лет тридцати, на нем светлый костюм в мелкую клеточку, он черноволосый, с тонкими усиками, его правая рука не вошла в кадр, а левая лежит на плече молодой блондинки. И мне вдруг показалось, что это я.

Я придвинулся к Степе. Мы сидели, опираясь спиной на кровать, вытянув ноги, наши плечи соприкасались.

– Скажите, кто эти люди? – спросил я.

Он взял фотографию и устало взглянул на нее.

– Это Джорджадзе… – Он показал на старика, сидящего в кресле. – Работал в грузинском консульстве в Париже до самой…

Он не кончил фразу, считая, что мне и без слов понятно остальное.

– Это его внучка… Ее звали Гэй… Гэй Орлова… Она с родителями эмигрировала в Америку…

– Вы знали ее?

– Плохо. В общем, нет. Она долго жила в Америке.

– А это кто? – спросил я еле слышно, показав на того, в ком, мне показалось, я узнал себя.

– Это? – Степа сдвинул брови. – Его я не знаю.

– Не знаете?

– Нет.

Я с трудом перевел дыхание:

– Вам не кажется, что я на него похож?

Он посмотрел на меня:

– Похож? Не нахожу… А что?

– Так, ничего…

Но он уже протягивал мне другую фотографию.

– Вот, не угодно ли… великая вещь – случай…

Это был снимок маленькой девочки в белом платьице, с длинными белокурыми волосами, ее сфотографировали на курорте – вдали виднелись кабинки для переодевания, кусок пляжа и море. На обороте было написано фиолетовыми чернилами: «Галина Орлова – Ялта».

– Видите… это она же… Гэй Орлова… Ее звали Галина… Американское имя появилось позже. – И он показал на первую фотографию, которую я по-прежнему держал в руке. – Мама все хранила…

Он резко поднялся.

– Разрешите на этом остановиться? У меня что-то голова закружилась. – Он провел ладонью по лбу. – Пойду переоденусь… Если хотите, можем вместе поужинать.

А я остался сидеть на полу среди раскиданных фотографий. Потом убрал их в большую красную коробку, отложив на кровать только две: ту, где я стоял рядом с Гэй Орловой и стариком Джорджадзе, и ялтинский снимок Гэй Орловой в детстве. Потом встал и подошел к окну.

Уже стемнело. Окно выходило на другой сквер, тоже окруженный домами. За ними – Сена, слева – мост Пюто. И вытянувшийся остров. По мосту мчались вереницы автомобилей. Я смотрел на фасады, на освещенные окна – такие же, как то окно, за которым стоял я, и в этих сотах, в лабиринте зданий, лестниц и лифтов, я нашел человека, который, быть может…

Я прижался лбом к оконному стеклу. Внизу, подо мной, все подъезды были освещены. Этот желтый свет будет гореть всю ночь.

– Ресторан рядом, – сказал Степа.

Я взял с кровати фотографии.

– Месье де Джагорьев, – сказал я, – не могли бы вы дать мне на время эти фотографии?

– Я их вам дарю.

Он указал на красную коробку:

– Дарю вам все фотографии.

– Но… ведь…

– Берите.

Его тон не допускал возражений, и мне ничего не оставалось, как подчиниться. Когда мы выходили из квартиры, в руках у меня была красная коробка.

Мы вышли из дома и свернули на набережную Генерала Кёнига. Спустились по каменной лестнице. На самом берегу Сены стояло кирпичное здание. Над дверью – вывеска: БАР-РЕСТОРАН ДЕ Л’ИЛЬ. Мы вошли. Зал с низким потолком, столики, покрытые белыми бумажными скатертями, плетеные кресла. В окна видна была Сена и фонари на мосту Пюто. Мы сели за столик в глубине зала. Кроме нас, в ресторане никого не было.