В чем-то такое чувство было и справедливым. Жесточайшая дисциплина учебки с ее сорокапятисекундным подъемом, заправкой коек буквально по линеечке, спешным построением на зарядку осталась в другой, показательно-показушной армии, а здесь, в боевой конвойной роте, никто никого не подгонял и впустую не суетился: люди серьезно и основательно собирались не на холостую муштру на плаце, а на тяжелую реальную работу, получая оружие, наполняя водой фляги и неспешно уходя в сторону зоны на развод.

Вместе со всеми покинул казарму и я — праздно, не обременнный тяжестью автомата, тронувшийся по уже знакомому пути через поселок к видневшимся вдалеке сторожевым вышкам.

Младший сержант, командир одного из отделений, белобрысый конопатый парень, шагавший рядом, выказал мне, а вернее, моей должности инструктора глубокую зависть.

— Чтоб мне так жить! — со вздохами рассуждал он. — Курорт, а не служба!

— То есть?

— Что «то есть»? Офицерам и тем хуже, чем тебе… У них ответственность хотя бы. Один солдатик самогона пережрал, другой боеприпас потерял или побег проворонил… А ты — как птичка Божья, порхай себе… Прохудился забор — зеки отремонтируют. Ну и все. Телефон там… раз в год починишь. А в основном — гуляй, цветочки нюхай. Хочешь — по поселку, а скучно стало — на дорогу вышел, попутку поймал и на объект прокатился, развеялся… Вольный стрелок. Это мы… Развод, по машинам, потом весь день на вышке и — отбой. Ну, воскресенье разве — чтоб отоспаться.

Слушая младшего строевого командира, я понимал, что не напрасно тянул лямку в московской учебке, отрабатывая свою сегодняшнюю свободу быта и передвижений.

Войдя в караульное помещение, я был прямо с порога атакован злобным, как цепной пес, сержантом, прогавкавшим:

— Ты новый инстуктор?! Давай, чини сигнализацию, всю ночь не спали, тра-та-та-та!

— Слушай, друг, я тут первый день, давай на тон пониже…

— Хрена себе — пониже! Коты то в зону, то из зоны шастают, провода на заборе рвут, а мне только и дел, что караул через каждые пять минут «в ружье» поднимать!

Я внимательно осмотрел единственное техническое средство охраны колонии — допотопный приборчик, а точнее — пульт, снабженный красной лампой тревоги и пронзительным электрическим звонком. Именно к этому обшарпанном металлическому ящику и тянулись вдоль основного ограждения провода, безнадежно подгнившие и требующие тотальной замены.

Опутать периметр забора новыми проводами представляло собой задачу невозможную, во-первых, в силу элементарного отсутствия таковых, а во-вторых, для совершения данного трудового подвига требовалось большое желание и энтузиазм, также напрочь отсутствующие, ибо ползать по забору с молотком и гвоздями мне предстояло исключительно в одиночку, так как привлечение зека к подсобным работам такого рода отрицали режимные соображения, а праздношатающихся солдатиков в роте не было — правами вольного времяпрепровождения располагал исключительно я.

К тому же сам по себе прибор являл собой торжество конструкторской мысли идиота, не уяснившего в момент творения этого технического шедевра-урода очевидной истины: прочный провод не порвется, а хлипкий даст сотни ложных срабатываний.

Улучив момент, когда караульные вышли во двор, я отсоединил аппарат от сети и разъемов, высоко поднял его над головой и, основательно способствуя величине G, определяющей силу земного притяжения, опустил ящик на чугунную плиту перед бездействующей по причине теплого месяца мая, печкой-"буржуйкой".

Затем поставил прибор на место, с педантичностью опытного диверсанта-подрывника присоединив к нему обратно все до единого разъемы и тщательно проверив плотность соединений.

— Ну что? — спросил меня озлобленный ночными перебежками по караульной тропе сержант, заглянувший в помещение.

— Сейчас… проанализируем, — отозвался я, включая тумблером энергопитание.

Внутри ящика, пережившего не отвечающее техническим правилам эксплуатации падение с высоты, что-то по-змеиному зашипело, контрольные лампочки, едва успев вспыхнуть, тут же печально погасли, и после краткой агонии ветеран караульного помещения испустил дух в виде ядовитого чада от горелой пластмассы.

— На дембель откинулся, — ошарашенно прокомментировал сержант данное событие.

— Отслужил, — скорбно согласился я. — Ничто не вечно под луной, как известно.

— И что теперь? — вопросил сержант тупо.

— Теперь караул будет спать спокойно, — твердо пообещал я. — А ротному доложишь: так и так, по причине моральной и материальной изношенности, обогатив атмосферу планеты экологически вредными газами, скончался прибор… как его… проволочно-разрывной сигнализации за инвентарным номером ноль — тридцать пять — шестьдесят один. Прибор восстановлению не подлежит. Заявляю это тебе как лицо компетентное.

— Но…

— Что «но»?.. Ты потрясен утратой? Или покойный способствовал пресечению хотя бы одного побега?

— Какой там способствовал! Одна головная боль! — отозвался сержант уныло.

— Тогда в чем дело?

— Ты подтверди, что мы тут ни при чем, вот в чем дело! А то ротный подумает, караул с аппаратом чего нахимичил… Ребята тем более грозились…

— Кончина носила естественный характер, — успокоил его я. — О чем, если надо, можем составить акт вскрытия.

— Да нужен кому этот акт…

— Вот именно.

Таким образом, со средствами сигнализации, отвлекающими отдыхающую смену караула от сна, я разобрался в течение считанных минут и навсегда, полагая, что часовые на вышках со своими верными дружками «калашниковыми» куда надежнее и эффективнее обеспечат охрану жилой зоны, нежели десяток агрегатов, подобных тому, что был умерщвлен мною с безжалостной решимостью при первом же кратком знакомстве.

Открыв пирамиду с оружием, сержант вытащил из нее ключ. Сказал:

— Держи. От твоей блат-хаты.

— Какой еще…

— Ну, каптерки… Видел хибару на углу возле зоны?

— Да… — сказал я, припоминая побеленый кубик некоего малогабаритного строения, мимо которого недавно прошел, приняв его за сортир для караульных солдат.

— Вот там и есть твоя резиденция… японского царя, — уточнил сержант.

Далее я обошел периметр колонии по караульной тропе, выяснив, что если внутренняя запретная зона и основной глухой забор находятся в относительном порядке, то внешние охранные сооружения весьма пообветшали: истлевшие гирлянды путаной проволоки, официально именовавшиеся «малозаметным препятствием», свешивались с трухлявых серых столбов, еле державшихся в земле своими перегнившими основаниями, опоры же крайнего ограждения с предупредительными табличками «Стой! Запретная зона!» поддерживались в вертикальном положении исключительно за счет натянутой между ними ржавой провисшей колючки. То есть по принципу некоей взаимоустойчивости, как хоровод нетрезвых танцоров. Приведение этих перекошенных временем кольев в надлежащий вид требовало гигантских трудозатрат.

Свой променад вокруг исправительно-трудового учреждения я завершил у двери подведомственной мне каптерки.

Войдя туда, я был приятно обескуражен тем, что предстало моем взору.

Я находился внутри небольшой комнатенки с низким потолком, чью обстановку составлял письменный стол, стул с матерчатой обивкой сиденья и полутораспальная койка, аккуратно застеленная казенным солдатским одеялом. В углу ютилась компактная печка— голландка. За ситцевой выгоревшей от солнца занавесочкой я обнаружил стеллаж с разнообразным инструментом, запасными частями от постовых телефонных аппаратов и разную электротехническую мишуру.

Я с удовольствием расположился на кровати, положив ногу на ногу и ладонями подперев затылок.

Разврат-с!

Невольно припомнились слова одного из командиров нашей сержантской школы: «Крепитесь, ребята, ваше учение и есть ваш последний бой. После него, считай, отвоевались». Командир был прав, хотя полагаю, что полгода сержантского образования с лихвой перекрывали по своим тяготам полный срок рядовой солдатчины.

Я запер каптерку и отправился поглазеть на достопримечательности поселка, но, никаких достопримечательностей не обнаружив, купил у старухи, торчавшей на углу у здания местной пекарни, стакан семечек и, лузгая их, прогулочным шагом двинулся в расположение роты — близилось время обеда.