– Вы у меня под трибунал пойдете! – орал полковник на несчастного медработника, перед которым я мысленно извинялся, одновременно не без опасений раздумывая о том, что будет со мной, если вскроется факт симуляции.

Пронесло.

Я сослался на тошноту, темные точки, плавающие в глазах, боль в затылке и вскоре очутился на восхитительно широкой и мягкой кровати – именно кровати, а не на какой-то койке! – в хирургическом отделении госпиталя.

На ужин – прямо в постель! – мне принесли королевский закусон, где фигурировал кусок настоящей, без жилочки, говядины и, что меня поразило действительно до сотрясения мозгов, – свежий по-ми-дор! Я уже забыл, как он и выглядит-то, помидор этот… И вкус его – тепличного, пресного, не видевшего ни настоящей земли, ни солнца, показался мне божественным.

В палате вместе со мной лежали выздоравливающие после операций по удалению аппендицита два молодых офицера и полковник-интендант со сложным переломом руки.

Лейтенанты принесли интригующую весть: после ужина в зале на первом этаже ожидался просмотр свежего приключенческого кинофильма.

Желание поспать боролось у меня со стремлением обозреть закоулки госпитального рая, влекла также возможность приобщения к новинкам кинематографа, и, накинув халат, я поспешил на первый этаж.

По госпиталю тем временем разнеслась тревога: из палаты исчез больной с тяжелым сотрясением мозга!

В разгар сеанса я был из кинозала выдворен, сурово отчитан все тем же дежурным полковником, уже всерьез, как понимаю, усомнившимся в правомерности предварительного диагноза, и вновь уложен на комфортабельную кровать с угрозой конфискации нижнего белья в случае повторения самовольных отлучек.

Утром, после завтрака, злой дух нашептал мне о необходимости срочно позвонить маман, дабы сообщить о своей выдающейся передислокации в больничные покои, однако, вернувшись от телефона-автомата, находившегося в холле, в свою палату, я застал там группу врачей и понял, что пропустил обход, который был обязан встретить на своем рабочем месте, то есть в постели.

– Я извиняюсь… – начал я.

– Опять в кино ходили? – последовал ледяной вопрос.

– В туалет…

– Ну-ка выйдем, – обратился ко мне один из офицеров в белом халате, как впоследствии выяснилось – мой лечащий врач.

Вышли.

– Так, Анатолий, – сказал он. – Простой и честный вопрос: сколько тебе надо здесь отлежать?

Голова у солдата, как говаривал наш ротный, – чтобы думать, а мозги – чтобы соображать.

– А сколько можно? – нагло спросил я.

– Двадцать дней гарантирую. Хватит?

– Спасибо, доктор!

– Не все так просто, Толя. Я учусь в академии. И тебе придется переписать очень много конспектов.

– Чем-чем, – сказал я, – но конспектами вы меня не запугаете.

– Почерк у тебя разборчивый, надеюсь?

– Надо – будет каллиграфический!

Кстати, после этих двадцати восхитительных дней у меня на всю жизнь закрепилась способность бегло писать отчетливыми печатными буквами хотя бы и многие страницы любого текста. Как на русском, так и на английском.

Талант, в дальнейшем оказавшийся невостребованным.

Жизнь в госпитале протекала размеренно и сытно.

Вечером, на сон грядущий, в казенном овчинном тулупе и в валенках я отправлялся подышать воздухом, бродя по темным зимним аллеям, где однажды столкнулся с разговорчивым мужчиной средних лет, одетым в хорошую дубленку и в такие же, как у меня, больничные валенки, что выдавали его принадлежность к категории пациентов.

Мой собеседник представился Василием Константиновичем, на вопрос: в каком, дескать, звании – поморщился, ответив кратко: две звезды в одну линию, и на мое уточнение: «Прапорщик?» – кивнул сокрушенно: мол, извиняй, а до больших чинов не дослужился.

Мужиком он оказался остроумным, свойским, на вечерних прогулках мы поведали друг другу кучу анекдотов, и как-то я даже посетовал вслух, отчего, дескать, не служу под командованием такого вот милейшего старшины, а попадаются мне неизменно какие-то дуболомы и людоеды.

– Задолбали командиры? – поинтересовался Константиныч – так я уже его называл – с сочувствием человека, на собственной шкуре испытавшего все жесткие пинки армейской судьбы и определяющих ее лиц.

– Не то слово! – откликнулся я. – Террор двадцать четыре часа в сутки. По три-четыре ночи в нарядах, кормежка – помои, масло и мясо налево идут, никаких увольнений в город, а вот когда начальство с инспекцией приезжает, тут тебе и салфеточки на столах, и даже конфетки, вечерний киносеанс… благолепие, в общем!

– Потому что об инспекции знают заранее, – умудренно сказал Константиныч.

– Естественно!

Я еще около часа живописал прапорщику ужасы курсантского бытия, упомянув, кстати, о предложении своего сокурсника сигануть с третьего этажа, дабы очутиться здесь, в больничной нирване, как о наглядном примере доведения человека до крайней степени отчаяния, но Константиныч, служивший, по его словам, среди бумагомарателей в каком-то штабе и оторванный от бытия низших слоев, воспринимал мои рассказы как нечто научно-фантастическое, хотя недоверчивое сопереживание мне выказывал.

В холле госпиталя мы с ним простились, я дружески хлопнул Константиныча по плечу, направляясь в свое отделение, но тут заметил замершего у лифта соседа по палате – полковника с загипсованной клешней, смотревшего на меня с каким-то страдальческим укором.

– Болит рука? – поинтересовался я, преисполнившись чувством сопереживания.

– Так вот почему вы служите в Москве… – молвил полковник. – А говорили: распределение, случайность…

– Не понял.

– Что ж тут не понять… Может, вы не знаете и того человека, с кем только что распрощались?

– Знаю… Константиныч…

– Василий Константинович.

– Ну… – Я начал предчувствовать нечто нехорошее.

– Заместитель министра внутренних дел.

Возникла пауза.

– Пошли в палату, – сказал я устало. – Скоро отбой.

– А здесь, значит, отдыхаем от воинской повинности, – язвительно заметил полковник. Но так, осторожно заметил, как бы про себя.

Вот тебе и две звезды в одну линию…

Ночью я спал плохо. А на следующий день узнал, что высокопоставленный пациент из госпиталя после обследования выписан, так что отныне для прогулок мне следовало подобрать иного компаньона.

Через четыре дня настала пора и мне возвращаться в постылую учебку, из которой приехал за мной знакомый уазик.

Из машины вышла старуха-майор.

– Подкопаев? – спросила она утвердительно и крайне сухо.

– Так точно.

– Симулянт.

– Никак нет.

– А-абсолютно уверена. Ввели моего сотрудника в заблуждение. Ну-с, ладно, поехали. Вас ждут сюрпризы.

После естественной заминки я отозвался с угрюмым вызовом:

– К сюрпризам мне не привыкать.

– Чувствуется! – парировала старуха.

Еще на пороге казармы торчавший у тумбочки дневальный поведал, что я прибыл прямо в пасть льва, поскольку за время моего отсутствия в часть нагрянул заместитель министра внутренних дел, обнаруживший здесь столько всяческих нарушений, что половина офицерского состава получила строгие выговоры, гауптвахта переполнилась прапорщиками-расхитителями, а командир полка сидит в предынфарктном состоянии под домашним арестом.

– И говорят, весь шухер по твоей наводочке, – многозначительно ухмыляясь, доложил дневальный. – Это вилы, Толик, конкретные вилы…

Встретивший меня в канцелярии командир учебной роты мой радостный доклад о прибытии для дальнейшего прохождения мук слушать не пожелал, а, сняв свою шинель с вешалки, коротко и смиренно промолвил:

– Пойдем!

И вскоре, обогнув корпус казармы, мы вошли в примыкавшее к КПП приземистое здание штаба конвойной дивизии, на чьей территории располагалась наша учебка и командиру которой, генералу-майору, мы были подведомственны.

К моему немалому удивлению, после краткого доклада адъютанта мы удостоились чести быть принятыми не кем-либо из штабного начальства, а именно что самим сиятельным генералом.