– Как тебя зовут?

– Малика, – ответила она.

– Малика… – повторил он задумчиво. – Иди ко мне, Малика.

Девочка послушно отложила виноград, подползла к нему и легла на его живот. Он почти не почувствовал веса её худенького тела, но вспомнил его.

– И вы тоже, – поманил он других девушек, оказавшихся рядом, – вы тоже идите ко мне… и вы… и вы… и ты тоже… и ты… Все… все идите.

Девушки и девочки подходили одна за другой и покорно укладывались вокруг своего хозяина-мужа, а он подзывал всё новых и новых, и те подходили тоже и ложились безмолвно на свободное место. Постепенно диван переполнился нежными созданиями, замершими в разных позах друг на дружке, испуганными, притихшими, а между ними лежал Кучулук-хан, укрывшийся своими женщинами, как одеялом, и по небритым щекам его текли горячие слёзы.

– Я не могу, – беззвучно шептал он, не слыша себя самого, – я не могу… что делать?., я не могу… не могу…

Лишь к вечеру четвертого дня за ним пришли трое воинов-кебтеулов, ответственных за хозяйственное обслуживание ставки, причём, как ни странно, это были ляодунцы, возможно, потому, что в совершенстве владели тонким искусством церемоний.

К тому времени хан забылся беспокойным сном. Его разбудили и вежливо предложили следовать за ними. Кучулук-хан не сразу понял, чего от него хотят, а когда понял, засуетился. Две жены помогли ему надеть заранее приготовленный парадный кафтан, отделанный золотом и стразами, который настолько был перегружен богатыми украшениями, что до поры попросту стоял в углу, как истукан. Также он надел красные, с высоким голенищем, мягкие сапоги, унизал пальцы перстнями с драгоценными камнями, а грудь – золотыми цепями и амулетами. Жены расчесали ему волосы, смазали их ароматным маслом и водрузили чалму со страусиновыми перьями, приколотыми алмазной брошью. Потом они намеревались заплакать, но он запретил.

Хан был собран, бодр и полон самых радужных надежд. Целый мир смотрел на него с любовью.

Они прошли сквозь анфиладу покоев и вышли в просторный холл, ведущий в залу, предназначенную для важных встреч и товарищеских пирушек. Таких во дворце было немало, но эта выделялась особенно изысканной роскошью. На пути к ней по обе стороны от входа в узких глиняных чашах зачем-то горели пропитанные салом факелы. Беспрерывно кланяясь, кебтеулы предложили Кучулук-хану пройти между ними. Тот повиновался, не задаваясь вопросом, для чего это нужно. Перед закрытыми дверями, сплошь покрытыми изумительной резьбой в виде сур из Корана, с инкрустациями перламутра, золотыми нитями, ароматными вставками из корня мирта, стояло несколько войлочных идолов, отдалённо напоминающих человеческие фигуры, с длинными сосцами, сделанными из кожи. Кебтеулы, молитвенно сложив руки на груди, склонились перед ними. Поклонился и Кучулук-хан, мысленно проклиная дикие обряды, но следующий соображениям вынужденной необходимости. «Я кланяюсь сурам», – заверил он себя и Аллаха.

Только затем кебтеулы отворили двери. Первое, что бросилось в глаза Кучулук-хану, – белый конь, накрытый попоной из шкуры чёрного волка, который стоял налево от входа и меланхолично жевал сваленный перед ним стожок свежей травы. Увидеть внутри дворца коня хан, по правде сказать, не ожидал. И в этом была его ошибка, поскольку, входя к великому каану, видеть надлежит одного лишь каана, и никого другого, даже коня.

Между тем каан уставил на пришедшего внимательный взгляд из-под опухших от бессонницы век. Он скрючился перед шахматным столиком с фигурами из обсидиана. Сидевший напротив имам ал-Мысри учил его игре в шахматы. В воздухе висел удушливый смрад конюшни.

– Плохой у тебя вход, наместник. С востока, – сказал каан склонившемуся в глубоком поклоне Кучулук-хану. – Вход должен глядеть на юг. Я не захотел ставить здесь свой гэр. – И опять уткнулся в шахматы. – Так ты говоришь, это конь? – спросил он имама.

– Да, повелитель, – подтвердил ал-Мысри, – эта фигура именуется конём.

– Тогда где у него ноги? – удивился каан. – Вон стоит конь. У него есть ноги, спина, хвост. А у этого одна только башка. И почему он не может идти прямо, как вот эта башня, а принуждён вилять?

– Таковы правила. Конь может ходить только так. Иначе не будет игры.

Кучулук-хан открыл было рот, желая вернуть внимание каана, но ал-Мысри, заметив его порыв, еле заметно отрицательно тряхнул головой.

– Э-э… А почему слон ловчее коня? Он легко пересекает всё поле.

– Если только не подвергает себя опасности быть битым фигурами противника. Им нет нужды прятаться. Они ходят так же. Каждая, вот смотри, угрожает открыто, как требуют правила. Легко представить, что будет, если сделать бездумный ход. Надо учесть все угрозы и только потом ходить. Надо быть бдительным, повелитель.

– Что?

– Я говорю о шахматах.

– Хм… Зачем эта игра, имам?

– Она учит думать.

– О чём думать?

– О том, как остаться в живых, великий повелитель, и победить.

Каан надолго умолк. Потом приподнял брови, подёргал себя за бороду и изрёк:

– Это хорошая игра. Похожа на то, что делают люди. Мы будем в неё играть. Но если ты станешь мне поддаваться, имам, я прикажу пускать в тебя стрелы без наконечников до тех пор, пока ты не испустишь дух.

Ал-Мысри, трепеща, покорно склонился.

– В таком случае, – запнувшись, заметил он, – я выстрою какую-нибудь позицию. Попробуем вместе понять, что делать, чтобы навязать противнику свою волю.

– Постой. Хар-хох, кажется, уже готов.

Дело в том, что посредине сверкающего беломраморного пола, исчерченного изысканными арабесками из малахита, золота и сланцевого камня, горел костёр на высушенном верблюжьем кизяке. Старик всегда любил дух своей стороны. На открытом огне установлена была фляга с кусками бараньего мяса и гладкими камнями внутри. Каан сделал знак, и одноглазый раб в роскошном дворцовом халате, слишком просторном для его худых плеч, и драных шароварах бегом захромал к костру, заботливо вывалил содержимое фляги на медный поднос и чуть не ползком доставил его хозяину. Старик облизал камни, отхлебнул бульона. Подумал. Сжал в кулаке кусок трепещущего жёлтого сала и властным жестом подозвал растерянно мявшегося в дверях Кучулук-хана.

– Иди, – позволил он. – Садись сюда. Ведь ты хочешь быть моим младшим братом.

Кучулук-хан неуверенно приблизился. Даже не оглядываясь, он кожей почувствовал, как напряглись скулы у Кара-Куша, который замер, скрестив на груди руки, позади сидящих перед ним нойонов. Придерживая руками негнущиеся полы парадного кафтана, Кучулук-хан присел на войлок в непосредственной близи от страшного монгольского владыки. В нос ударила чудовищная вонь от горящего навоза, бараньего сала и не знающего ни глины, ни бобовой муки, ни тем более мыла, закосневшего в грязи и выделениях человеческого тела. Голова хана пошла кругом. Невольно он вынул из-за пазухи надушенный платок и прижал к носу, и это была очередная ошибка. Кучулук-хан быстро спохватился и спрятал платок, но монгол видел, хотя ничего не сказал. Слегка приподнявшись на кошме, он вложил в руку хорезмского хана мокрое сало:

– Ешь.

Затем ногой подвинул поднос с мясом к ал-Мысри и предложил угощаться. Имам поблагодарил и взял кусок ребра.

– А что ты скажешь об этих маленьких фигурках? – спросил каан.

Торопливо проглотив непрожёванный кусок, ал-Мысри пояснил:

– Это солдаты. Пешки.

– Пешки.

– Их много. Они мешают противнику перейти в наступление и выстраивают оборону важных фигур. Ими легко жертвуют, потому что их много. Но если пешка сумеет пройти через всё поле, она становится ферзём.

– Вот видишь, наместник хорезмшаха, как это важно, иметь много надёжных пешек. Выходит, не так важна знатность, когда пешка может стать первой фигурой, если проявит упорство.

Кучулук-хан энергично закивал в ответ, чуть не теряя сознание от вони и сала, которым вынужден был забивать рот, давясь от отвращения и при этом не смея подать виду. Глаза его наполнились слезой. Монгол ухмыльнулся.