Наутро к ним присоединились двое киргизов, Мурат и Алимкул, оба из племени ичкилик, кочевавшего и на ферганских склонах Алая, и в Алайской долине. Поехали вверх по долине, к перевалу через Алай. Выехали в шесть утра, позавтракав шир-чаем. А к полудню за поворотом долины, за скальными воротами, стиснувшими реку, открылось длинное озеро, и на берегу его, ступенька за ступенькой, полуразвалившиеся, осыпающиеся, глинисто-бурые стены, обгорелые зубья торчащих балок, обугленные деревья, зеленеющие несколькими уцелелыми ветками. И – множество шестов, обвязанных поблекшими, выцветшими тряпками. У остатков каждого дома два, три, пять шестов, ветер шевелит тряпье, гнет тонкие жерди. На дороге, у подъема к кишлаку от озера, две связанные верхами жерди, как ворота. За ними Каримжон, выехавший вперед, спешился и пошел, ведя лошадь в поводу. Шавер тихо сказал Юсу: «Поехали, поехали. Не останавливайся. Каримжон тут побудет». Они проехали весь кишлак, оставив Каримжона позади. На улочках, среди выщербленных, ноздреватых стен, ветер крутил пыль. У крайнего дома, под окном, лежал припорошенный глиняной крошкой плюшевый медвежонок.
Выехали из кишлака через еще одни ворота из скрещенных, связанных верхушками жердей. Дорога взбегала на отрог, потом спускалась в низину у реки. Там, на траве, остановились подождать Каримжона и перекусить. Юс спросил Шавера:
– Почему Каримжон остался? Там же пусто?
– Там не пусто, – ответил Шавер, нахмурившись. – Их похоронили всех. Там похоронили. Прямо в домах. Был кишлак – стал мазар. Каримжон говорить там будет. Нам не нужно слушать.
– А зачем Алтан-бию это было нужно? За что – детей?
Шавер пожал плечами. За него ответил Алим-кул:
– Алтан по Ясе живет. Закон Чингисхана такой был, Яса, знаешь? Если тех, кого для переговоров послали, убивают в кишлаке, то в кишлаке всех под корень, чтоб и на семя не осталось. Даже кошек убивают и баранов.
– Алтан посылал сюда парламентеров?
– Его люди предложили кишлак под защиту взять. За деньги. И хотели, чтоб здесь от них пост стоял, а кишлак кормил его. Тут перевал хороший, долго через него возить можно, до зимы. А в кишлаке сами впроголодь жили. Плохо вышло. Алтан-биевы люди начали грозить, слово за слово, кто там первый стрелять начал, непонятно. Непонятно, как сам Алтан узнал. Тех спрятали, лошадей забили, что не сожгли, то закопали. А Алтан все равно пришел через неделю и всех под корень, и детей, и женщин. Шесты у каждого дома теперь стоят, где сколько убили, столько и стоит. Алтан-бий много крови на себя взял. Он в силе сейчас.
– В силе? Его, наверное, все вокруг ненавидят?
– Ненавидят-обидят, А его люди хорошо живут, очень хорошо. У него много людей, и каждый год к нему идут. Он всех принимает, даже врагов. Сильный бий. Хороший воин, храбрый. У него танк есть.
– Чего же ты тогда едешь с нами? – спросил Юс.
– Надо, – ответил Алимкул.
– Кровь тут, – сказал Шавер. – Алтан брата его убил, двоюродного. Деньги отобрал. А то – что им, киргизам, если Чингисхана вспомнил, и богатый, и не жадный, – уже хороший. Если б не брат, Алимкул сам бы к Алтану ушел, правда, Алимкул?
– Правда, – сверкнув рядом золотых зубов, ответил Алимкул. – У Алтана лучше.
– Погоди, – сказал Юс, – ты говоришь, Алтан тебя знает в лицо?
– Знает, – ответил Алимкул.
– Как же так: он же знает, ты кровник его?
– Он не знает. Мой брат с караваном шел. Люди Алтана напали, всех постреляли, перерезали, бросили в реку, груз забрали. Никто моего брата не узнал.
– А как ты знать можешь, что не узнал?
– Если б знал, меня после на его землю не пустили бы.
– А если не знал, то, может, сам он и не хотел твоего брата убивать? Может, если он узнает, то захочет возместить тебе? Это же случайно вышло.
– Как случайно? – Алимкул недоуменно посмотрел на Юса. – Он же хотел напасть на караван и всех перерезать. И напал. А мой брат там был. Совсем не случайно.
– Ты не понимаешь, – сказал Шавер. – Какая разница, знал или нет, намеренно или нет. Свою кровь за баранью не откупишь. И за деньги не откупишь. Бывает, соглашаются взять за кровь баранами, деньгами. Ну так что, если много денег, так убивай – и плати, пока денег хватит?
– Но ведь убил-то не сам Алтан. Может, он вовсе и не хотел, чтобы всех убивали?
– Приказал-отказал, – сказал Шавер, – а убили всех. Какая разница?
– Не пойму я вас.
– Поймешь. Поживешь – поймешь, помрешь – не поймешь, – сказал Шавер и захохотал, а вместе с ним и Алимкул, и Мурат.
Юс тоже захохотал. Не выдержал.
Вернулся Каримжон. Оставил лошадь на лужке, подошел к воде, стал на колени. Опустил руки в воду, брызнул себе на лицо, пробормотал несколько слов, поклонился воде, сложив ладони лодочкой. Поднялся, подошел к ним, сказал: «Поехали». На его шее висел испачканный землей и сажей полотняный мешочек. Шавер сказал что-то недовольно, Каримжон ответил одним словом, отвернулся, сел на коня и поехал вперед, не дожидаясь остальных.
– Умирать собрался, – сказал Шавер, – а я жить хочу. Хочу – не хочу, надо жить, кто моих баранов есть будет? Землю с мазара взял, глупый человек. Жить будем! Ты смотри, Юс, смотри за ним, он хоть и стреляет хорошо, совсем глупый стал. Злой.
– Буду смотреть, – пообещал Юс.
Шли через перевал тяжело. Тропа карабкалась по узкому моренному гребню над языком ледника, местами осыпалась, и лошадей приходилось вести в поводу. Они всхрапывали – боялись. Пересекали снежник, то и дело проваливались по колено, одна, Муратова, забилась, захрипела, роняя изо рта пену. Мурат достал из седельной сумки шило, воткнул лошади в нос, глубоко, почти по рукоять, выдернул, на снег брызнула струя крови. «Ай, плохо, – сказал Шавер, – еще не на перевале, а тутек уже». Но лошади полегчало от кровопускания, она кое-как выбралась из снега, вышла на тропу. На перевале – голой, плоской каменной седловине, заваленной слоистой каменной щепой, – дул ураганный, раздирающий ветер. Но Юс все равно остановился и стоял, пока не начал стучать зубами от холода. Такого за всю свою жизнь он не видел никогда. За спиной солнце ползло к горизонту, и, высвеченный от подошв до вершин, перед ним сверкал всеми переливами багрянца и белизны исполинский горный хребет. Вздыбленная, колоссальная твердь, одетая в искрящийся панцирь. Земная исполинская кость, застрявшая в небе. Граница, предел земного. Юс никогда еще не чувствовал самым нутром, каждой клеткой, что мир настолько велик.
К темноте успели спуститься до травы, заночевали на ровном пятачке над грязным, цементно-серым ручьем. Юс разбил палатку, позвал Шавера с Каримжоном. Те помотали головами: нет, спи сам, ты сейчас наш хозяин, богатый турист, мы твои слуги, куда нам с тобой в одной палатке спать? Мы в своей, брезентовой, вчетвером в двухместной, старенькой, выбеленной солнцем. А утром Шавер разбудил Юса и, ухмыляясь, подал ему пол-литровую эмалированную кружку с обжигающим чаем, не шир, а обычным, черным, с сахаром.
– Почему такой чай? – тот спросил удивленно.
– Салям дорогому гостю, – ответил Шавер, рот до ушей. – Господину не нужен наш чай с бараньим жиром, бараний жир – фе! Гадость-паскудность, выпьешь-вытошнишь, вот чаек, пейте на здоровье. И лепешку-плюшку, булку-витушку.
Чай оказался скверный, китайский, гранулированный. Шавер его попросту высыпал в чашку, как только вода на такой-то высоте пошла пузырями и забурлила, и вкусом получившееся пойло напоминал мореное дерево. Но Юс, за ночь изрядно замерзший, все равно выпил с жадностью.
Алимкул сказал, что сперва поедут через землю Сапар-бия, тоже сильного, хорошего бия, но не такого сильного, как Алтан. Сапар враждовал с Ал-таном, тот много его людей побил, многих к себе сманил, но у Сапара сильные родичи, он объединил остальных биев долины, и Алтану осталось только помириться. Он же пришлый, безродный. Пока сильный, его терпят. Когда ослабеет, конец ему. Уже у границы Сапаровой земли встретили самого хозяина, возвращавшегося домой. Он узнал Алимкула, поздоровался. Вместе с бием ехало с дюжину верховых, и среди них – женщина. Увидев ее лицо, Юс почувствовал старую, уже почти забытую, сосущую боль под ложечкой. Страх, прежний, липкий, обессиливающий. Но этого не могло быть. Здесь, на краю мира? Откуда? Уже и разминулись, и потеряли друг друга из виду, но Юс никак не мог выгнать из памяти ее лицо. Похожа, – но такое гладкое, бесстрастное, смуглое, молодое лицо. Красивое – и поразительно жестокое. А та выглядела нервной, издерганной, раздраженной – обычной женщиной средних лет, измученной суетой и безденежьем. Эта могла бы быть дочерью той. Скорее всего, попросту почудилось. В здешнем народе сотня кровей перемешана, – и арийских, и монгольских, и туранских, и еще черт знает каких. Конечно же, она местная. Да она и внимания почти не обратила. Так, посмотрела с любопытством, как на пугало, на взгромоздившегося на лошадь туриста. Чепуха. Но лицо упорно не шло у Юса из памяти. Редкое лицо. Сильное, хищное и в то же время безмятежное. Первобытное. У людей там, внизу, среди слякоти севера, не бывает таких лиц.
