– Тише, тише! – крикнул Семен. – Не забий! Стой!

– Спасибо, – сказала Есуй, тяжело дыша. – А теперь развяжи нас. У него нож на поясе.

Юс встал с пола, держась за стену. Осторожно подошел к скрючившемуся на полу, схватившемуся обеими руками за разбитое лицо Спицыну, нагнулся.

– Осторожнее! – предупредила Есуй.

Но тот не пошевелился, пока Юс вытягивал у него из ножен тяжелый спецназовский тесак.

– Давай, Юсе, – позвал Семен. – Давай швыдче. Нам таксамо трэба кой з ким покалякаты.

– Этому нужно руки и ноги связать. Юс, подай мне изоленту… вон, на столе.

Юс послушно подал. Есуй тут же, с хрустом отодрав длинную полосу, перемотала Спицыну заведенные за спину запястья. Потом, вспоров шнурки, содрала с него ботинки вместе с носками и, морщась от вони, окрутила лентой щиколотки.

– Пошлы, – кивнул Семен, – нас таксама чекают.

И Есуеву гвардию, и Шавера уже выпустили. Они сидели на корточках у машины, – по-прежнему под присмотром автоматчиков. Поодаль, рядом с майоровым бронетранспортером, стояла еще пара и крытый КамАз.

– Оставайтеся тут, – сказал Семен, – я до их пойду, розмовае.

Он направился к КамАзу. Навстречу из темноты раздалось негромкое: «Стой, кто идет? » – «Скажи, це Семен. Быстро»

Юс, подождав немного, пошел к своей машине. Его никто не остановил, не окликнул. Юс забрался на переднее сиденье, откинулся на спинку и закрыл глаза, – и не слышал, как получасом позже довольный, пахнущий коньяком Семен сказал, заглянув в машину: «А вот и герой наш. Усе, поихалы! »

К рассвету они уже были в Кызылрабате. Солнце выползло из-за близкого хребта, и Юс, приподняв отяжелевшую голову, увидел, как закраснелись полощущиеся на ветру клочья холстин, привязанных к высоким, гнущимся под ветром шестам. Шестов было много, по несколько возле каждого глинобитного дома-коробки и их кирпичных подобий. Шесты торчали даже из скелетов пары пятиэтажек, оставшихся с имперских времен. Холсты реяли, будто стая привязанных к городу белых птиц, и в безлюдной рассветной тишине, звонкой от заглохших моторов, было это странно, тревожно и нелепо. Ветер трепал полотнища, и поскрипывали шесты.

Здесь не было пыли, и не было земли. Под ногами лежал красноватый камень, гладкий от колес и ног, краснели вздымающиеся по обе стороны склоны. И врубленный в камень бетон заставы казался красным. Минуя ее, дорога уходила вверх, в узкое ущелье, упиравшееся в огромное алое солнце.

С людьми на заставе – первыми, увиденными Юсом в этом городе, – говорил Семен. Говорил недолго, потом выглянул из ворот, махнул рукой – заводись, мол. А в зеркало заднего обзора Юс увидел майора. Тот вышел на крыльцо с сигаретой в руках. И помахал вслед машинам.

– Что-то уж очень он довольный, – заметил Юс.

– То я тож на його месцы був. Не кожан день подарунки. А вось хлапец ягоны, Спицын – не, – Семен хохотнул. – Справно вы його прыклали. Запух весь. Но з им справы малыя. Вин, хоч и подкову гне, дурны как дятел.

– Так ты майору все-таки заплатил.

– А то ж. Його мяжа. Назад пойдем – навошта проблемы?

– Да, конечно, – согласился Юс. – Вы вроде давние знакомые.

– А то ж. Он земляк твой. Пинчук. Зондеркоманден «Дрыгва», як у нас козалы.

– Где это – «у нас»?

– У нас, – Семен нахмурился.

– … А ведь первый язык, на которым ты выучился говорить, – был русский, – вдруг сказал Юс. – Не «суржик» и не полесская «трасянка». И уж точно не «западенца». А чистый, хороший русский язык. Правда, Семен?

– Ты шо, хлопец? Не проспавси?

– Мне любопытно, почему человек так упорно прикидывается тем, кем он никогда не был. Зачем ты коверкаешь мовы? Ты же хорошо их знаешь, разве нет?

– Вот это, парень, уж точно не твое дело, – сказал Семен на хорошем, чистом русском языке. – И я буду тебе очень благодарен, если ты не будешь делиться своими наблюдениями с окружающими. Во избежание. Ты меня понял?

– Я попробую, – ответил Юс.

Больше Семен не сказал ни слова, – пока врезанная в склон над глубоким каньоном дорога не миновала узкие скальные ворота, нырнув в туннель, пробитый в утесе, почти смыкавшемся со скалой напротив. А за туннелем лежала длинная, просторная чаша долины, зеленая, влажная, с деревьями, полями и утопавшим в саду кишлаком.

– Добралыся, – сказал Семен угрюмо. – Вахандонг. Далей – на ногах.

Паковались до позднего вечера. На плоский пятачок у реки согнали дюжину верблюдов и два десятка ослов, и без конца вязали, перевязывали, примеривали, пинали, ставили на колени, орали, хлестали, уговаривали и чертыхались. Верблюды меланхолично посматривали по сторонам, – огромные, шерстистые, смрадные существа, снисходительно поглядывающие сверху на суетящихся вокруг людишек. Юс было подошел к ним, посмотреть, как надевают на них упряжь, как укладывают между горбами вьюки, но от верблюдов исходила густая, как битум, плотная вонь, застревавшая в горле ядовитым комом.

С самого утра Юсу хотелось выпить воды, обыкновенной, чистой, холодной воды. Но пить здесь можно было только чай, обжигающий, раскаленный, из кипяченной на медленном кизячном огне речной воды. Юс видел, как ее набирали, – черпнув ведром прямо из цементного шуршащего потока. В десяти метрах вверх по течению, приподняв хвост, на мелкую прибрежную гальку мочился тощий теленок, а чайханщик, белозубо усмехаясь, проволок ведром у самого берега, а потом вылил зачерпнутое в застланный мешковиной котел. Мешковину приподнял, повозил, будто промывая золото. Вынул, отнес в угол двора, высыпал. Улыбнулся Юсу, сверкнув белыми зубами из-под усов. Удивительно, но тут у всех были отличные, здоровые зубы – и у детей, и у стариков. На той стороне, за Алаем, здоровые зубы можно встретить разве что у заезжего альпиниста. А здесь, с такой водой и пищей, – утром лепешка с шир-чаем, вечером лепешка с шир-чаем, – будто фарфоровые, ровные, чистые. Правда, здесь все, от мала до велика, беспрерывно жевали какие-то веточки. Выплевывали, разлохматив, одну, тут же доставали из кармана следующую. Шавер дал Юсу попробовать. Юс, едва сунув в рот, выплюнул, – язык обожгло колючей смолистой горечью. Шавер же похлопал его по плечу и сказал, что жевать нужно, пока не привык, тихонько, медленно, горькая она только снаружи, а смола внутри сладкая и вкусная, и от нее, как от табака, в голове яснеет. Полезная она, – даже младенцы сосут. И захохотал.

Шавер выловил Юса, когда тот, разозленный суматохой и жарой, решил прогуляться вверх, – к прохладе и чистой холодной воде, – и успел уже подняться высоко над кишлаком и увидеть сквозь узкий створ ущелья внизу медленные, покатые холмы рыже-кирпичного, обожженного солнцем нагорья. Шавер приехал снизу на мохнатой мелкой лошаденке. Заметив, замахал руками, закричал. Спрыгнул рядом, тяжело дыша.

– Ну, альпинист-скалолаз, – сказал, утерев пот рукой. – Куда тебя несет? Нельзя тут так. Чуть успел. А если б не успел?

– Куда не успел?

– Ай, чудак-человек. Тут же война была. Совсем не понимаешь? Мины тут. Везде тут все в минах. Местные знают. Они как ходили, когда вернулись? Ишака сперва или овец. Потом только сами.

– Вернулись?

– Ну да. Лет пять тому. Когда русские за Пяндж пошли, местных отсюда всех вывезли. Кого-то аж в Куляб. А потом они вернулись. Куда им внизу, они и не умеют ничего, и люди чужие. Совсем чужие. … Ох, и заставил ты побегать. Не видел, какие мины противопехотные? Они пластмассовые, – Шавер для убе-дительности показал двумя пальцами, какого именно размера мины, – их горстями разбрасывают. Как семечки. Наступишь – и нога тю-тю. А куда без ноги пойдешь? Никуда не пойдешь, помрешь. Пошли, чаю выпьем, поедим-запоем.

Юс покорно кивнул и поплелся вниз, стараясь ступать в точности там, где ступала Шаверова лошаденка.

В чайхане, за толстенными глинобитными стенами, было прохладно. Юс задремал под Шаверову болтовню, улегшись на толстое ватное одеяло. И чай оказался не так уж плох. Его забеляли молоком, на зубах почти не хрустело, – и не разберешь, откуда вода.