С каждым днём следы всё слабее и хуже, всё расплывчатее и неопределённее. Солнце берёт верх. Солнце высоко стоит.

Если на всём свете вдруг бы остановились часы — знаете, куда бы я пошёл? Я пошёл бы на ток и узнал время у косачей! У косачей нет часов. Но время они знают. Точно знают, хоть и определяют его на глазок.

Мы тоже чувствуем время. Кто привык завтракать, обедать и ужинать в одни и те же часы, тот эти часы не пропустит. Живот ему время подскажет: как под ложечкой засосёт — так и пора!

Косачам время подсказывает глаз. Темень в лесу ещё тьмущая, в деревне только первые петухи орут, а у косачей подъём на крыло. Что-то увидели их глаза в тёмном небе: пора на ток песни петь. Солнце ещё глубоко за краем земли, а косачи знают — пора! Пришёл их косачиный час.

Четыре весны я ходил на ток, четыре весны отмечал первую песню. И вот что у меня получилось. Беру первое попавшееся число — 29 апреля. В этот день в 1962 году первый косач запел на току в 3 часа 31 минуту, в 1963 году — в 3 часа 35 минут, а в 1964 — в 3 часа 30 минут, в 1965 в 3 часа 34 минуты. Четыре года — и чуть ли не минута в минуту!

И вот пятая весна 29 апреля. Я под шапкой: проверяю часы косачей. Обычная весенняя ночь, привычный весенний рассвет. Всё как всегда. Носятся в темноте, скрипя крыльями, чибисы. Бекас жужжит над головой, словно муха, попавшая в паутину. 3 часа 30 минут: сейчас запоёт косач! А косач не поёт… Три часа сорок минут, а косачи молчат! Что же случилось? Но вот, наконец, знакомое бульканье, будто кто-то горло полощет — запел. С опозданием на 20 минут!

Наверное, это молодой косач, объясняю я сам себе, опыта у него ещё нет. Или лодырь — проспал положенный час. Да и не просто ведь столько лет из утра в утро точно угадывать время! Разок можно и ошибиться! Подумаешь — 20 минут!

Дома, греясь горячим чаем, я говорил:

— Заржавела пружина в косачиных часах! На двадцать минут отстали.

И только сказал — слышу радио! «Говорит Москва. С добрым утром, товарищи! Московское время шесть часов». А на моих — двадцать минут седьмого…

Мои часы подвели: стальные, удароустойчивые и водонепроницаемые! А косачиные — нежные, невидимые, непонятные! — работают точно. Из весны в весну, из утра в утро. Теперь я спокоен: что бы там ни случилось, вовремя кончится ночь, вовремя запоют косачи, вовремя поднимется солнце.

Лебеди раздражённо кивали головами: они сердились, что на них смотрел человек. Это были лебеди-кликуны, белые, как морская пена, с тонкими строгими шеями и литыми золотыми клювами.

Тут и там видны в небе белые косяки: напряжённо вытянутые шеи, мерные взмахи крыльев. С неба, с воды, со льдин звучат неумолчные лебединые голоса. В них тонет всё: звон утиных крыльев, ленивый гогот гусей, заунывные высвисты кроншнепов и плач чибисов.

Несколько лебедей сплылись клюв в клюв, разом вытянули шеи вверх, раскрыли клювы и затрубили. Белые крылья хлещут по воде, вздымая каскады брызг. Это знаменитый танец лебедей и лебединая песня. Лебеди встречают весну.

Где этот край непуганых птиц: в далёкой тундре или на берегах Ледовитого океана?

Да нет, это на конечной… трамвайной остановке в Ленинграде!

Есть там болотце, прильнувшее к берегу Финского залива.

Каждую весну там останавливаются на отдых стаи уток и лебедей. Так было испокон веков, так есть и сейчас. И очень бы хотелось, чтобы так осталось и на будущее. Ведь нет больше на земле городов, где бы дикие лебеди встречались на конечной остановке трамвая. Да и на всей-то земле осталось не так уж много этих чудесных птиц. Мы обязаны сохранить лебединый бережок. Пусть на плане нашего города останется это зелёное пятнышко.

Соловей поёт, а вокруг все думают, думают.

Сосед-соловей думает: «Лучше нос к нему не совать, а то хвост выщиплет или в макушку клюнет!»

Соловьиха думает: «Раз поёт — значит, место для гнезда облюбовал! Слетать посмотреть, что ли?»

Птицелов думает: «Хорошо поёт, шельмец! Пора западню готовить!»

Прохожий думает: «Вот и ещё одна зима позади…»

А соловей поёт и поёт.

А все вокруг думают, думают…

Было лето и нет, — загудел над лесами ветер. Солнце теперь появляется только вдруг; и тогда всё просияет! Блеснёт вода, блеснут склонённые травы — и воздух заструится блескучими паутинками.

В тёмном лесу сыро сейчас, а над лесом солнце и ветер. И чёрные ели, как вышки, торчат из багрового и золотого. И на каждой вышке белый сверкающий флаг — прицепились летучие паутинки.

На елях таких любит осенью сидеть дятел. Всё лето возился он в чапыге — сейчас захотел на простор.

С еловой вышки далеко видно. Над головой небо и облака горизонт как лиловое колесо.

А внизу, а внизу — даже в глазах рябит! И жёлтое там, как янтарная смола, и багряное, как закат, и зелёное, как предрассветное небо.

Всё лето дятел носом стучал: в барабан бил, дупло дол бил, личинок выстукивал.

С рассвета до темноты, от зелёной зари до красной, некогда и вокруг посмотреть было. Всё заботы, заботы, заботы.

И вот сам себе голова.

Нет больше суеты у гнезда. Дятлята выросли и разлетелись.

Хорошо теперь просто так посидеть, вокруг посмотреть, послушать писк золотых паутинок.

Ветер уносит лето. Внизу уже осень. А вверху небо и облака. Далёкие-далёкие, как воспоминания…

Удивительная в лесу тишина: лес отдыхает. Солнечные зайчики сидят смирно. Подмигивает ленивая паутинка.

Хорошо идти по такому лесу от поляны к поляне: в каждой, как в зелёной чаше, свой тёплый настой. На одной медовый — цветёт лиловый вереск, на другой грибной, на третьей настой на вялом листе.

Идёшь и из каждой чаши отпиваешь глоток, пока голова не закружится!

На поляне с брусничным настоем стоял медвежонок. Он был один и делал то, что хотел. Делал он что-то очень странное. То вдруг взмахивал головой, а лапишками и носом тыкался в землю. То переваливался через тощий задок и скреб землю когтишками. Он явно что-то ловил и никак не мог поймать.

Долго он гик перекатывался, хватал, кусал и сердился. А я всё смотрел и ничего не понимал.

И вдруг понял: медвежонок ловит свою тень! Этот дурень ещё не соображал, что тень — это тень и поймать её нельзя. Он видел: рядом шевелится тёмное, бросался на тёмное и скалил зубы. Но тень — это тень.

Даже старый матёрый медведь не очень-то верит своим глазам.

Вот и медвежонок: понюхает тень — не пахнет. Наклонит ухо к земле — не шуршит. Стукнет лапой — сдачи не даёт. Значит, её и нет!

Пошагал медвежонок прочь, а тень за ним. Вот это да!

Надо сесть, всё не спеша обдумать. Стал приседать медвежонок на задок. Вот приседает — и раз! — наткнулся на острый сучок! Подскочил, а оглянуться нельзя: тень перед носом тоже скакнула. Кто её знает, чего замышляет?

Поёрзал, поёрзал и стал опять приседать. Сел. На сучок. Как подскочит!

Да и на сучок ли? Это мне со стороны видно, что вправду сучок, а медвежонок и оглянуться боится. Может, это чёрное, без вкуса, без запаха, так кусает?