Он сидел на груде почерневших от пустынного загара камней. Сидел неподвижно, поджав кривые ножки и опершись на тонкие ручки.

Сидел и смотрел на меня.

За всю мою жизнь никто не смотрел на меня с таким презрением, как этот чешуйчатый уродец с пятнистыми губами! Мне даже не по себе стало — и я шагнул вправо. Уродец не пошевелился. Я шагнул влево — даже и не моргнул. Я зашёл сзади — он не повернулся. Я опять подошёл спереди. Уродец всё так же презрительно смотрел вперёд. Теперь уже мимо меня. Прямо перед собой. На весь мир.

Громоздились на небе горы из облаков. Блестели на горизонте миражи-озёра. Над землёй пронеслись стремительные птицы саджи. По земле, как видения, промчались джейраны.

Мои глаза разбегались. Он же смотрел в одну точку. Он был невозмутим. Он смотрел вдаль. Он презирал суету.

И вдруг весь он преобразился. Быстро приподнялся на лапках. Хвост закрутился спиралью. Сверкнули глаза под отёкшими веками. На горле отвисла чешуйчатая борода. Большая синяя борода клином.

Наконец-то в этом мире нашлось что-то, достойное его внимания! Даже белое брюхо его посинело, так он разволновался.

Я старательно смотрел по сторонам. Облака растаяли в небе. Потухли миражи-озёра. Давно унеслись саджи. И ускакали джейраны. Зато появилась… муха! Метнулась агама к мухе и проглотила, выгибая шею. Белым языком облизала пятнистые губы.

И снова живот у неё стал белым. И синяя борода исчезла. Опять равнодушие и презрение — к земле, к небу, к солнцу. Но только не к мухам.

На горячие барханы опустилась прохладная ночь. Чёрная земля и небо цвета призрачной глубины океана. И тишина такая, какая бывает, наверное, только на океанском дне.

Но вдруг крик громкий, тоскливый и жутковатый слышится совсем рядом. Голос унылый, протяжный, какой-то пустынный. Он так и манит к себе.

Беру в руки фонарь и шагаю на крик. Крик опять летит над чёрной пустыней, но уже чуть подальше. Я иду и иду, а голос, не удаляясь и не приближаясь, звучит впереди. И всё манит и манит В ночную пустыню, подальше от дорог, от костра, от людей.

Я один среди ночи и тишины. Под ногами похрустывает щебень. А таинственный голос всё зовёт и зовёт. Это авдотка — странный пустынный кулик с большими золотыми глазами. За такие глаза называют его глазуном. Весь день он лежит неподвижно, сливаясь с песком и сорняками. И только два глаза, как два янтаря, поблёскивают на песке. За привычку лежать называют авдотку ещё и лежнем.

А спустится ночь — авдотка просыпается, начинает бегать, летать и кричать. И голос её, таинственный и унылый, тревожит пустынную ночь.

Небо в россыпи ярких звёзд. Я включаю фонарь — звёзды и на земле!

Вот зелёные изумруды, — это глаза паука тарантула. Не пожалела природа на тарантула глаз! Спереди два — как фары, под ними четыре — подфарники, ещё сверху два — надфарники.

А вот звёзды красные, как рубины. Это глаза ящерицы геккона. Стоит он на тоненьких ножках и виляет хвостиком, как собачка. Чешуйки на нём крупные, как на рыбке. А хвостик покачивается и что-то шепчет-шепчет, — это чешуйки хвоста трутся друг о друга. Геккончик испуганно смотрит и удивлённо протирает глаза свои красные языком!

Под кустом два тускло-розовых глаза. Там заяц-песчаник лежит. Вот глаза приподнялись и покатили, подскакивая, как по ступенькам.

Как два летучих светляка плывут над кустами глаза голубые. Голубые с зелёным огнём. Это идут джейраны.

А вот неверные, разноцветные: то красноватые, то вдруг зелёные. Там хищный барханный кот. Посветил глазами, поиграл красками и вдруг погасил их, как выключил. Значит, пригнулся и неслышно уполз.

Я тоже выключаю фонарь, и сразу же гаснут земные звёзды. Зато звёзды над головой становятся ярче. Щебень сухо похрустывает под ногой. Авдотка всё зовёт и зовёт, а я всё иду и иду…

Для того у удода и нос длинный, чтобы его во все совать. Нос не сунешь — с носом и останешься! В щелях-то жуки, и пауки, и личинки прячутся.

Зато и достаётся бедному носу: то ударит его, то защемит, то набок свернёт. Земля жёсткая, камни крепкие, щели узкие. До того за день удод нос наломает — глаза б не глядели на щели и трещины.

А глаза глядят — на то они и глаза! Вот опять норка у камня. И паутинка у входа блестит. Значит, паук в глубине засел. А пауки очень вкусные. Ничего не поделаешь, надо нос в щель совать.

Ткнул удод для начала носом в мягкую паутину — а паук как выскочит! Вот он — и доставать из щели не нужно. Подумал паук, наверное, что это кузнечик запутался щели в его паутине, сеть его стал трясти. Выскочил паук закусить, да сам на закуску попал! Защемил его удод клювом, словно пинцетиком.

С тех пор удод приспособился.

Увидит паутинку у норки — нос напрасно в щель не суёт. Подёргает за паутинку слегка, выманит глупого паука — и проглотит.

Ни тебе забот, ни труда. И нос цел-невредим. Даже и не зачешется.

Во всяких лесах бывал: в сосновых, еловых, берёзовых. В лиственных, хвойных, смешанных. Но впервые вхожу в лес пустыни — саксауловый.

Деревца похожи на раскидистые кусты. Стволы Жёлто-пятнистые, как старые кости. Иные кручены- перекручены, словно окаменевшие удавы.

Под каждым деревом голое глинистое пятно в норках-дырках.

Между деревьями реденькая травка — осочка.

Для глаза всё непривычно.

Лес не зелёный, а какой-то оливково-серый.

Тень под деревьями полупрозрачная, ненадёжная.

Да и как же ей быть надёжной, если на саксаулах никогда не бывает… листьев! Вместо листьев зелёные веточки. Лес без шороха листьев…

Я вслушиваюсь в звуки леса. Саксаулы шумят как наши сосны: ветер в них глухо шипит. Но прохлады от ветра нет: под саксаулами жарче, чем на барханах.

С сухим треском перелетают с дерева на дерево саранчуки — большие, как птицы. Прицепятся цапучими лапками и долго возятся в оливковых веточках, похожих на свисающие хвощи.

Знакомый голосок — синица поёт!

Синица-то синица, да не наша желтогрудая, а пустынная — серая.

Знакомый стукоток — дятел стучит!

Дятел-то дятел, да тоже не наш пёстрый, а белокрылый — пустынный.

Знакомый топоток — заяц поскакал! Тоже не русак, не беляк, а заяц-песчаник.

Змея тут живёт — эфа, дикий кот — каракал, ящерица — варан.

Незнакомый лес, незнакомые птицы, незнакомые звери.

Я сижу на странном извивающемся стволе саксаула. Странно шумит на ветру странный лес. Лес без прохлады, без тени, без листьев.

Только поставили палатку, а в ней уже непрошеные жильцы.

Днём залетела большущая серая саранча. Её схватили, хотели выкинуть, а она шипами на задних лапах порезала пальцы до крови.

Вечером пришёл палочник. Насекомое странное, необычное, неуклюжее — похожее на карандаш с паучьими ножками. Отложил этот шагающий карандаш жёлтые яички на спальный мешок и невозмутимо пошагал к выходу, покачиваясь, как на рессорах.

В видоискателе фотоаппарата поселился крохотный паучок и уже сплёл паутинку.

А на объектив какой-то насекомыш прилепил кругленькие яички.