Это летят розовые фламинго: вытянуты вперёд длинные шеи, вытянуты назад длинные ноги, вспыхивают посредине красные крылья. Кто бы мог думать, что яркий розовый цвет их перьев может быть и защитным! Везде на чужбине — на фоне зелёных тростников, на фоне синего неба — фламинго заметны издали. И только тут, на их родине, становится понятным их розовый цвет.

С тихим гоготом пролетают розовые птицы над головой и сразу же растворяются в розовом мареве. Голоса их несутся со всех сторон, но розовых птиц не видно над розовым морем.

Я шагаю с берега в воду, но вдруг нога упирается во что-то твёрдое и хрустящее! Сапог продавливает розовую корочку, как наст, как тонкий ледок. А из проломов на розовую чистую гладь выплёскивается чёрная жижа.

Нет, впереди не мираж. Впереди равнина, покрытая розовой коркой соли. Видно, совсем недавно тут было солёное озеро. Оно и сейчас ещё сохранилось где-то за горизонтом; туда и летят на гнездовье фламинго. Но мелководье иссушила жара, корка соли покрыла дно. Под коркой чёрный вонючий ил. Я ломаю нежную корку, а чёрная жижа под ней чавкает, булькает и сопит. Ноги вязнут всё глубже и глубже. Хлюпь засасывает, разевая чёрный рот с солёными розовыми губами. Обманчив этот розовый свет. Чёрная трясина подстерегает неосторожного путника.

Я снова на берегу, засыпанном белой солью. Розовая равнина расплывается в розовой мгле. От нестерпимого блеска ломит глаза. Губы сухие и солёные. Гогот розовых птиц-невидимок несётся со всех сторон. С шипеньем, вытянув длинные белые шеи, ползают смерчи-вихри. И соляная позёмка струится у ног.

В пустыне снег бывает редко и ещё реже бывает грязь. Поэтому-то и «белая» и «чёрная» тропа там короткая. Зато нет конца-краю тропе «жёлтой» — песчаной.

Барханы — как распахнутые жёлтые страницы: сверху донизу они разлинованы ветровым свеем в косую линейку.

Пиши кто хочешь, что хочешь и чем хочешь!

Пишут звери, птицы, змеи и ящерицы. Пишут ногами, крыльями, животом, даже хвостом и носом. Пишут о себе, о доме, о еде, о врагах и друзьях. Каждый своим почерком, каждый на свой лад. Но всегда только правду, одну голую правду.

Все барханы исписаны и разрисованы.

Каждый день ветер начисто стирает написанное.

Каждую ночь всё пишется заново.

Пишут огромные верблюды и дикие ослы — куланы. Пишут крохотные жуки, пауки, мухи.

Все пишут — успевай только читать.

Выше горного леса, но пониже горных лугов пятнистый арчевник. Арча бывает стелющейся, похожая издали на плоские зелёные кочки. И древовидная, похожая на корявые деревца саксаула. А вблизи арча очень похожа на наш можжевельник, только она не колючая.

Арчовая заросль — место особое. Тут травы свои, свои цветы. И свои обитатели. Самый заметный из них толстоголовый арчовый дубонос. Он сидит на вершине арчи и басом покрикивает: «Че-га-га! Че-га-га!» Или возится в самой арчовой густели: видно только, как шевелятся зелёные веточки, да слышно, как похрустывают арчовые косточки. Клювищем дубонос шутя их раскалывает. А они такие крепкие, что человеку их и не раскусить.

Самый красивый арчовый житель — соловей-красношейка. Горлышко у него словно в алых блестящих чешуйках. Глаз не оторвать от стройной птички на фоне далёкой снежной горы.

Красива и крошечная расписная синичка. Расписана синичка на славу: переливается фиолетовым, синеватым, зелёным. А как хороши красноспинные и седоголовые горихвостки, корольковые вьюрки и арчовые чечевицы!

Заходят в арчовники длинномордые кабаны, лежат в тени кустов чуткие косули, шныряют ловкие горностаи. На камнях стоят рыжие сонные сурки.

И запахи в арчовом лесу не такие, как на лугах и в лесу.

Вышел на поляну медведь. На поляне лежат серые камни. Может, тысячу лет лежат. Но вот пришёл медведь и принялся за них. Поддел лапищей, перевернул — сразу стал камень двухцветным. То была одна сухая верхушка видна, а теперь и сырое тёмное донышко. Понюхал медведь двухцветный камень — и дальше. Второй камень перевернул донышком кверху. Потом третий. Четвёртый.

Всю поляну обошёл, все камни перевернул. Все камни — мокрым донышком к солнцу.

А солнце печёт. Задымили мокрые камни, парок от них пошёл. Сохнут.

Смотрю я на медведя и ничего не пойму. Для чего он камни, как грибы, на солнце сушит? Зачем это ему сухие камни?

Спросить бы, да боязно. Медведи — они подслеповаты. Ещё не разглядит, кто его спрашивает. Придавит сослепу.

Молчу и смотрю. И вижу: подошёл медведь к последнему, самому большому камню. Сгрёб его, навалился и тоже перевернул. А сам скорей носом в лунку.

Ну вот, и спрашивать не надо. И так всё понятно. Не камни зверь сушит, а поживу под камнями ищет! Жуков, слизняков, мышей.

Дымят камни. Чавкает медведь.

Не лёгкая у него пожива! Сколько камней перевернул — одного мышонка добыл. А сколько же нужно перевернуть, чтобы брюхо набить? Нет, ни одному камню в лесу не пролежать тысячу лет без движения!

Чавкает мишка и прямо на меня косолапит. Может, и я ему камнем показался? Ну, подожди, сейчас я с тобой по-своему поговорю! Чихнул я, кашлянул, свистнул, обушком по дереву застучал. Охнул мишка и пошёл кусты ломать!

Остались на поляне я да сушёные камни.

На горы, как и на море, можно смотреть и смотреть. Они были всегда и всегда будут. Трогая камни, ты трогаешь Вечность.

Внизу лиственные леса, похожие на зелёный каракуль. Над ними леса тёмные, хвойные — словно вздыбленная грива зверя. Ещё выше — горные степи, пёстрые альпийские луга. Над лугами вознеслись гранёные скалы. А на самом верху, выше скал и облаков, вечные сияющие снега!

Всё в горах необычно. Земля, вставшая на дыбы. Облака и птицы пролетают глубоко под ногами, а реки и водопады шумят высоко над головой. Бывает, внизу хлещет дождь, а наверху светит солнце. Внизу жаркое лето, наверху морозная зима. И от зимы до лета рукой подать.

В горах можно по-настоящему витать в облаках. И под радугу можно пройти, как под арку. И можно подняться так высоко, что синее небо ляжет тебе на плечи. И до звёзд покажется ближе, чем до огней в глубоких долинах.

Из-под холодных каменных глыб сурки вылезают на солнышко. Садятся на толстые задики и осматриваются. Этакие рыжие копёнки сена, толстые и неподвижные. И каждый, если против утреннего солнца смотреть, с искрящимся золотым ободком. Потом, оглядев все лужайки и камни, принюхавшись ко всем струйкам ветра, ложатся они животами на тёплые камни. Врастяжку лежат, как коврики плюшевые. Зевают, жмурятся, загорают. Внизу потоки шумят, как ветер. Сверху по снеговым языкам оползают камни. Чёрный дрозд в ёлках свистит печально и громко. Сладко дремлют сурки на ветерке. Радуются солнцу после зимы.

По пути я остановился у озера. Ко мне на дымок забрёл пастух. В чёрной мохнатой бурке, в чёрной мохнатой папахе он стоял, опершись на посох-ярлыгу, и молча смотрел на меня. У него был вид мудреца. И чёрные глаза, строгие и диковатые, как у козла.

— Что ты видишь такими белыми глазами? — удивлённо спросил он. И в самом деле: на багровом от солнца и ветра лице глаза мои казались вылинявшими и белыми. И черноглазому пастуху не верилось, что такими глазами можно что-то увидеть. Мы напились чаю и расстались друзьями. Он ушёл к своему стаду, а я, сев на камень, стал смотреть на озеро своими белыми глазами.