Путешественник с лорнетом и его грум направились к гостинице «Рим», преследуемые многочисленной фалангой широкоплечих факкини;[83] одни из них, тяжело дыша, делали вид, что изнемогают под грузом шляпной картонки или подобной ей невесомой коробки, надеясь с помощью столь наивного обмана заработать более щедрые чаевые, другие же, а именно четверо или пятеро их товарищей, играя мускулами, могучими, как у Геркулеса, чья статуя восхищает посетителей Палаццо деи Студи,^{270} толкали ручную тележку, где тряслись два чемодана средних размеров и весьма умеренного веса.

Прибывших путешественников у дверей гостиницы встречал сам padrone di casa;[84] после того как он лично отправился показать молодому человеку предназначенные ему комнаты, носильщики, хотя они уже получили втрое больше, нежели заслуживали их труды, яростно размахивая руками, принялись требовать увеличения вознаграждения. Сквозь страшный шум — ибо все они говорили одновременно и с ужасающей быстротой — с трудом прорывались то униженные просьбы, то страшные угрозы, то богохульства, отчего галдеж этот нельзя было слушать без смеха. Падди, оставшийся в одиночку сдерживать их натиск, так как хозяин его, не обращая внимания на шум, удалился к себе, напоминал окруженную сворой собак обезьяну: желая утихомирить этот ураган, он на своем родном, то есть английском, языке попытался произнести небольшую проповедь. Речь его успеха не имела. Тогда, сжав кулаки и вскинув согнутые руки на уровень груди, он принял боксерскую стойку, чем еще больше развеселил факкини, и ловким ударом, достойным Эдамса или Тома Криббса, правой рукой поразил солнечное сплетение самого рослого насмешника, и тот вверх тормашками рухнул на улицу, вымощенную вулканическим туфом.

Сей подвиг поверг нападающих в бегство; гигант же, потрясенный своим поражением, тяжело поднялся и, даже не попытавшись отомстить Падди, ушел, судорожно потирая синее пятно, постепенно расплывавшееся на его коже. Он был убежден, что под ливреей уродца, которого он собирался швырнуть на землю одним пальцем, скрывался демон, из тех, кто обычно скачут верхом на собаках, крепко вцепившись им в спину.

Иностранец вызвал padrone di casa и спросил, не приходило ли в гостиницу «Рим» письмо на имя господина Поля д’Аспремона; хозяин ответил, что действительно такое письмо уже целую неделю лежит в ячейке для писем, и торопливо отправился за ним.

Письмо, положенное в плотный конверт из бумаги верже кремового цвета и запечатанное восковой печатью, напоминающей своим цветом зеленый авантюрин, было написано убористым угловатым почерком с нажимом, свойственным скорописи и свидетельствовавшим о том, что автор его принадлежал к высшей аристократии и получил воспитание, обычно даваемое юным англичанкам из хороших семей.

Обуреваемый любопытством, и, может быть, не только им одним, д’Аспремон поспешно вскрыл конверт и прочел следущее:

«Мой дорогой Поль!

Вот уже два месяца, как мы живем в Неаполе. Всю дорогу, пока мы добирались сюда, мой дядя горько жаловался на жару, комаров, вино, масло, постели; он клянется, что воистину только сумасшедший променяет благоустроенный коттедж в нескольких милях от Лондона на мерзкие придорожные гостиницы, где отказалась бы ночевать даже честная английская собака. Но хотя он и ворчит, тем не менее покорно следует за мной повсюду, и если бы я захотела, то вполне смогла бы увезти его на край света. Он чувствует себя прекрасно, а я уже чувствую себя лучше. Мы живем на берегу моря, в домике, выбеленном известкой и утопающем в настоящем девственном лесу, где растут апельсиновые, лимонные и миртовые деревья, олеандры и прочая экзотическая растительность. С высокой террасы открывается чудесный вид, и там вас каждый вечер ожидает чашка чаю или лимонада со снегом — выбор остается за вами. Мой дядя, которого вы совершенно очаровали, будет счастлив пожать вам руку. Есть ли необходимость напоминать, что ваша покорная служанка также не рассердится вашему приходу, хотя вы чуть не порезали ей пальцы своим кольцом, прощаясь с ней на молу в Фолкстоне.

Алисия В.»

После того как ему в комнату принесли обед, Поль д’Аспремон приказал заложить себе коляску. Вокруг больших гостиниц всегда стоит множество экипажей, готовых тронуться в путь по первому желанию постояльцев, поэтому распоряжение Поля было выполнено мгновенно. Наемные лошади в Неаполе так худы, что напоминают не отягощенных полнотой Росинантов;^{271} их головы, плотно обтянутые ссохшейся кожей, ребра, выступающие на боках подобно обручам от бочки, костлявые хребты с вечно свисающими клочьями кожи словно взывают к милосердному ножу живодера: беспечные южане считают излишним кормить своих скакунов. Видавшая виды упряжь чаще всего держится на веревочках, и когда кучер берет вожжи и, прищелкнув языком, хлопает кнутом, кажется, что лошади тотчас же упадут в обморок, а коляска, как карета Золушки, нарушившей приказ феи и задержавшейся на балу после полуночи, растает в воздухе. Однако ничего этого не происходит; выпрямив свои тощие ноги и несколько раз споткнувшись, кляча берет в галоп и уже более не останавливается: с помощью длинного веревочного кнута кучер передает ей свой азарт, виртуозно высекая из несчастного одра последнюю искру жизни. Бедная коняга бьет копытом, трясет головой, бодро прядает ушами, широко открывает глаза, раздувает ноздри и бежит таким аллюром, что за ней не угнаться даже породистому английскому рысаку. Какова природа этого феномена, что за могущественная сила заставляет мчаться во весь опор полудохлую клячу? Этого мы не беремся объяснять. Скажем только, что такое чудо случается в Неаполе ежедневно, и никто не выражает изумления по этому поводу.

Коляска Поля д’Аспремона летела сквозь плотную толпу, минуя увешанные гирляндами лимонов лавки acquajoli,[85] торговцев жареной рыбой, мясом и макаронами, лотки с дарами моря и горы арбузов, высящиеся посреди улиц словно пушечные ядра в артиллерийском складе. Завернувшись в длинные плащи с капюшонами, прямо на улицах спали, прислонившись к стенам домов, lazzaroni,[86] отнюдь не стремившиеся убирать свои ноги, дабы дать экипажам возможность проехать, не раздавив их. Время от времени вплотную рядом с коляской, почти касаясь ее осей, в тучах пыли громыхали повозки с огромными пунцовыми колесами, именуемые corricoli, и заполненные монахами, кормилицами, факкини и прочей веселящейся публикой. Теперь эти повозки всячески изгоняются, запрещено также делать новые; но можно поставить новый короб на старые колеса или к старому коробу приделать новые колеса: изобретательность их возниц поистине неистощима, поэтому эти нелепые экипажи еще долго не исчезнут с улиц Неаполя, к великому удовольствию любителей местных достопримечательностей.

Наш путешественник рассеянно взирал на пеструю сутолоку, несомненно привлекшую бы внимание любого туриста, если бы в гостинице «Рим» его не ждала записка, подписанная Алисией В.

Лишь мельком взглянул он на прозрачное лазурное море, где в сверкающей дали, переливаясь всеми оттенками аметистов и сапфиров, виднелись живописные острова, веером раскинувшиеся при входе в залив: Капри, Искья, Низида, Прочида, чьи чеканные имена звенят подобно греческому дактилю; душа его была далеко отсюда. Она летела на крыльях в сторону Сорренто, к маленькому, утопавшему в зелени белому домику, описанному Алисией. В этот момент лицо д’Аспремона утратило неприятное, отталкивающее выражение, присущее ему в те часы, когда радость не озаряла изнутри его совершенные, но разрозненные черты: сейчас оно было воистину красиво и, употребляя излюбленное слово итальянцев, даже привлекательно. Резкая линия бровей разгладилась, уголки рта, обычно презрительно опущенные, выпрямились, а спокойные глаза излучали нежный свет — не оставалось сомнений, что за чувство пробудили в нем фразы, наполовину нежные, наполовину насмешливые, написанные на плотной кремовой бумаге верже. Оригинальность д’Аспремона вкупе с многими благородными чертами его характера не могли не произвести впечатления на юную мисс, свободно воспитанную на английский манер старым и необычайно снисходительным дядюшкой.