Еще несколько оборотов колес — и вот уже замок Сант-Эльмо и монастырь Сан-Мартино отчетливо различаются на вершине горы, к которой прислонен Неаполь, возносятся над куполами церквей, террасами отелей, крышами домов, фасадами дворцов и зеленью садов, смутно проступающих в сверкающем тумане. Вскоре замок дель Ово, оседлавший подводную скалу, омываемую пеной разбивающихся о нее волн, казалось, двинулся навстречу пароходу, и длинный, увенчанный маяком мол стал напоминать руку, сжимающую факел.
Везувий, раскинувшийся по правую сторону залива, при приближении сменил свои голубоватые краски на более яркие и сочные тона; склоны его были изрезаны расселинами и вздыблены потоками застывшей лавы, а из конусообразного жерла, как из гигантской курильницы, вырывались маленькие струйки густого белого дыма, мгновенно опадавшие под порывами ветра.
Уже отчетливо виднелись Кьятамонте, Пиццо Фальконе, набережная Санта-Лючия с теснящимися вдоль нее гостиницами, Палаццо Реале, опоясанный рядами балконов, Палаццо Нуово с ажурными башенками, Арсенал и корабли под разными флагами, чьи снасти сплетались наподобие безлистых ветвей диковинного леса, когда на палубу впервые за все время перехода вышел необычный пассажир: то ли из-за морской болезни, то ли из-за угрюмого нрава, но он до сих пор ни разу не покидал своей каюты. Вот и сейчас зрелище, захватившее всех пассажиров, похоже, было ему давно знакомо и не представляло никакого интереса.
Это был молодой человек лет двадцати шести — двадцати восьми: именно этот возраст ему можно было дать с первого взгляда, ибо, присмотревшись внимательнее, вы сочли бы его либо старше, либо моложе, так как лицо его загадочным образом соединяло в себе юношескую свежесть и старческую усталость. Его темно-русые волосы имели оттенок, именуемый англичанами auburn:[82] на солнце они отливали медным металлическими блеском, а в тени казались почти черными. Его точеный профиль отличался нарочитой правильностью, выпуклый лоб привел бы в восхищение любого френолога, нос поражал благородной орлиной горбинкой, губы были превосходно очерчены, а резкая волевая линия подбородка заставляла вспомнить об античных медалях. Но несмотря на то, что каждая черта его лица в отдельности была прекрасна, все вместе они отнюдь не являли столь же прекрасного целого: им не хватало таинственной гармонии, делающей линии плавными, а единое — неделимым. Существует легенда о том, как один итальянский художник, пожелав изобразить мятежного архангела, выписал его лицо так, что каждая черточка его была поистине само совершенство, однако ни одна не гармонировала друг с другом; таким образом он добился гораздо более устрашающего эффекта, нежели тот, который обычно достигается рисованием рожек, ломаной линии бровей и оскаленного рта. Лицо иностранца производило именно таковое впечатление, то есть внушало ужас. Особенно отталкивающими были глаза: будучи водянисто-серого цвета, они совершенно не сочетались с обрамлявшими их черными ресницами равно как и волосами цвета жженого каштана. Из-за чрезмерно тонкого носа они казались сидящими необычайно близко, в нарушение всех общепринятых пропорций, отчего выражение их было воистину неопределимо. Когда взгляд их ни на чем не задерживался, в его болезненном блеске читалась меланхолическая томность; если же они останавливались на ком-нибудь или на чем-нибудь, брови тотчас же хмурились, кожа вокруг них сморщивалась, а на лбу появлялась глубокая вертикальная складка. Глаза из серых становились зелеными, испещрялись черными точками и покрывались тончайшей сетью желтоватых прожилок, из-под которой выбивался острый, словно кинжал, взгляд; через некоторое время взор обретал прежнюю невозмутимость, и молодой человек с мефистофелевской внешностью становился похожим на заурядного светского льва — к примеру, на члена Жокей-клуба, — отправившегося провести сезон в Неаполе и стремящегося как можно скорее сойти с шаткой палубы «Леопольда» на прочную мостовую из вулканического туфа.
В его элегантном туалете не было ничего броского или вычурного: он был одет в редингот темно-синего цвета, черный в горошек галстук, завязанный аккуратным узлом, жилет того же рисунка, что и галстук, и светло-серые панталоны, спускавшиеся на сапоги из мягкой кожи; на золотой цепочке висели часы, на гладком шелковом шнурке — лорнет; в туго обтянутой перчаткой руке он держал тонкую трость с серебряным набалдашником, выточенную из узловатой виноградной лозы.
Прогуливаясь по палубе, молодой человек время от времени бросал рассеянные взоры в сторону приближающегося берега, где уже можно было разглядеть катящиеся по улицам экипажи, снующих взад и вперед людей и скопившихся на набережной зевак, для которых прибытие дилижанса или парохода всегда представляет собой захватывающий спектакль, пусть даже и виденный никак не менее тысячи раз.
Уже от набережной отделилась готовая к штурму «Леопольда» целая эскадра шлюпок и челноков, на борту которой теснился экипаж, состоящий из гостиничной прислуги, наемных слуг, носильщиков и прочей челяди, привыкшей рассматривать иностранцев как свою добычу; в каждой лодке дружно налегали на весла, чтобы прибыть первыми, и моряки, как это принято, обменивались сочными ругательствами и отборной бранью, приводя в ужас путешественников, мало знакомых с нравами неаполитанского простонародья.
Стремясь получше разглядеть открывшуюся перед ним картину, молодой человек с волосами цвета auburn водрузил на нос лорнет; однако внимание его, отвлеченное от созерцания величественного зрелища залива зычными криками, источником которых была стремительно приближавшаяся флотилия, сосредоточилось на лодках; было очевидно, что этот гомон докучал ему, ибо брови его нахмурились, на лбу пролегла глубокая морщина, а серые глаза приобрели желтоватый оттенок.
Неожиданно со стороны открытого моря нахлынула огромная, обрамленная пенистой бахромой волна; пройдя под пароходом и заставив его вскарабкаться по ее гребню и вновь тяжело опуститься на воду, она разбилась о набережную на миллионы золотистых брызг, промочив зевак, безмерно удивленных этим внезапным душем. Затем откатившийся от берега мощный бурун столкнул друг с другом многочисленные лодки, да так сильно, что несколько носильщиков не удержались и свалились в воду. Это происшествие нельзя было назвать серьезным, ибо неаполитанцы, подобно морским божествам, плавают как рыбы, и уже через несколько секунд их мокрые головы со слипшимися волосами появились на поверхности. Отфыркиваясь от попавшей в уши и рот горько-соленой воды, они возмущались неожиданным купанием и напоминали изумленного Телемаха, сына Улисса, в ту минуту, когда Минерва, приняв облик мудрого Ментора, сбросила его с высокой скалы в море, дабы спасти от объятий влюбленной Эвхарис.{269}
За спиной странного путешественника, на почтительном от него расстоянии, подле груды чемоданов стоял маленький грум, этакий пятнадцатилетний старичок, гном в ливрее, напоминающий карликов, которых терпеливые китайцы выращивают в больших фарфоровых вазах, дабы помешать им вырасти; его плоское лицо с едва заметным выступом носа, казалось, было приплюснуто еще в младенчестве, а взор его выпученных глаз отличался кротостью, характеризующей, согласно мнению натуралистов, взгляд жаб. И хотя ни спина его, ни грудь не были искривлены уродливым выростом, именуемым горбом, обликом своим он поразительно напоминал горбуна, хотя мы напрасно стали бы искать его горб. Короче говоря, это был настоящий грум, подобный тем, кого можно встретить на скачках в Эскотте или на бегах в Шантийи; взглянув на его недовольную физиономию, любой джентльмен, обожающий верховую езду, без колебаний взял бы его к себе на службу. Он выглядел отталкивающе, но в своем роде был безупречен, как и его господин.
Началась высадка; носильщики, обменявшись поистине эпическими ругательствами, поделили иностранцев и багаж и отправились в разные стороны — к гостиницам, коими изобилует Неаполь.
