Когда после головокружительного полета под штормовым ветром, под хлопанье парусов, и резкого швыряния по волнам вы останавливаетесь и бросаете якорь в безопасной бухте, в первый момент вы не совсем понимаете, из-за чего, собственно, была вся суета. Ветер в бухте обычно намного слабее, чем в открытом море. Пришвартовавшись у небольшой безымянной деревушки на Пулау Горонг, мы испытали именно это ощущение. Через полчаса погода настолько наладилась, что с берега к нам выдвинулась стайка долбленых каноэ. Лодочки были совсем маленькими — некоторые чуть более метра в длину. Но они были сделаны очень изящно; корпус настолько тонкий и легкий, что лодку мог нести один человек. Большинство гостей оказалось детьми, и вскоре мы были окружены небольшой компанией юных обнаженных туземцев, которые визжали, кричали, махали руками и дурачились, резво подпрыгивая на волнах в своих игрушечных лодчонках. Некоторые подплывали к нашему судну, и, причалив с легким стуком, взбирались на палубу, так что в любой момент как минимум полдюжины голых мокрых сорванцов прыгали вокруг нас, без всякого смущения наблюдая невиданное зрелище — иностранцев, которые готовили на походной плите ужин; они оставались с нами до вечера, пока мы наконец не отправились спать.

В два часа ночи нас разбудил резкий скрежет рулевого пера по коралловому рифу. Вода уходила с отливом, и «Альфред Уоллес» вот-вот рисковал оказаться расколотым о рифы.

Мы спешно выскочили на палубу и начали отталкивать суденышко от рифов бамбуковыми палками, пока с помощью самодельного лота — головки молотка, к которой была привязана длинная бечевка, — не выяснили, что находимся на безопасной глубине. После того как большая часть команды вернулась ко сну, я оставался на палубе еще полчаса, чтобы проверить, хорошо ли держится якорь. Ночь выдалась теплая и звездная, а в соседней деревне, как ни странно, должно быть, имелось электричество, потому что на фоне темного неба ярко выделялась небольшая подсвеченная мечеть. Вокруг нашей лодки мириадами фосфоресцирующих огоньков мерцал планктон, иногда образуя светящиеся кольца или спирали, иногда рассыпаясь случайными пятнами и разноцветными, желтыми и зелеными, полосами, приблизительно двухметровой длины. Они струились и извивались под водой так, что я мог бы поклясться: мы окружены желтыми морскими змеями. Иллюзия была настолько полной, что несколько раз я включал мощный фонарик и направлял луч на эти таинственно колышущиеся формы, но на поверхности не обнаруживалось ничего живого. Луч фонарика, проходя сквозь прозрачную воду, пробегал по верхушкам коралловых рифов; игра света и тени порождала странный оптический эффект — казалось, кораллы пульсируют, то раздуваясь, то сжимаясь, повинуясь ритму таинственного сердцебиения моря.

Днем стало видно, что под нами — огромное коралловое царство. Под днищем в воде мерцали кораллы всевозможных форм и расцветок: одни выглядели как зонтики диаметром до полутора метров, другие — как оленьи рога; были здесь так называемые «мозговые кораллы»; узорчатые кораллы, напоминающие тончайшее кружево; кораллы в виде гигантских булочек, кораллы в виде побегов лаванды… В основном они были бледно-желтые и серые, но встречались также розовато-лиловые и фиолетовые. Некоторые кораллы выглядели как букеты цветов — темно-синие с вкраплениями желтого и белого. Впечатление цветущих под водой растений усиливал один вид с характерными отростками, напоминающими распускающиеся листья. Другие кораллы по форме напоминали папоротник, а многие выглядели точь-в-точь как шампиньоны — коричневые по центру, с белой каемкой. В этих подводных зарослях мелькали рифовые рыбки, желто-фиолетовые или серебристые с желтой полоской. Под ними на дне угадывались очертания темно-лиловых морских звезд и больших раковин каури той же желто-коричневой расцветки, но гораздо большего размера.

Безымянная деревенька, раскинувшаяся на берегу, просыпалась, чтобы провести еще один день по раз и навсегда заведенному порядку в неизменном ритме экваториального года. О наступлении утра жителей извещал крик лори и длиннохвостых попугаев, которые порхали и пронзительно перекрикивались в рассветных сумерках, в зарослях высоких деревьев позади деревни. Около половины восьмого утра птицы начинали собираться в стаи по 20–30 особей. Они поднимались над деревней и, перекрикиваясь, отправлялись через пролив на соседний остров, где располагались их кормовые угодья. Уоллес называл этот остров Монавоко. Сама деревня представляли собой ряд почерневших от непогоды хижин, тянущихся вдоль пляжа, в основном крытых пальмовыми листьями; только несколько домов были покрыты ржавой гофрированной жестью. В центре возвышалась мечеть, неподалеку от небольшого утеса пристроилось более новое здание школы, также с крышей из гофрированного металла. Было воскресное утро, и у флагштока собрались несколько ребятишек в белых рубашках и красных брючках и юбочках. Их отцы, дядья и деды часом раньше отправились на рыбалку, пользуясь хорошей погодой, — пока не начал задувать бриз, море лежало неподвижно.

Рыбаки выходили в море поодиночке на небольших долбленых каноэ и, удалившись примерно на пятьсот метров от берега, останавливались каждый на своем излюбленном месте, где платформа, образованная коралловыми рифами, резко обрывалась и подводная скала отвесно уходила в черную глубину на триста с лишним метров. Это место особенно богато рыбой, и рыбаки дрейфовали в своих маленьких каноэ, подгоняемых ветром и течением. Затерянные среди бесконечной череды волн, они то вытаскивали, то вновь опускали в воду леску с пятью-шестью крючками. Если повезет, через три-четыре часа можно возвращаться домой с добычей — дюжиной рыбин по 15 сантиметров длиной.

Пройдя вдоль берега восемь километров, мы подошли к Каталоко, где останавливался паром, курсирующий между островами. Общий стиль этого невзрачного городишки хорошо демонстрировал расшатанный паромный причал. Толстые деревянные сваи кренились во все стороны, как редкие зубы во рту у старика, а широкие доски настила местами прогнили и разъехались. На каждом шагу мы рисковали свалиться с пятиметровой высоты в прибрежную грязь. У начала пирса стоял пустой сарай, который совмещал функции склада и конторы начальника порта. Когда я вошел внутрь, начальник сидел за пустым столом в боковой комнате и, похоже, очень обрадовался нашему появлению. Мне подумалось, что в Каталоко вряд ли когда-нибудь заходили суда издалека, и начальник был рад случаю поболтать. Когда я спросил, не нужно ли ему посмотреть документы на наше судно, он великодушно отмахнулся. Это было для меня немалым облегчением, поскольку «Альфред Уоллес» так и не получил формальной регистрации — это не удалось сделать даже в Варбале, и у меня на самом деле не было никаких документов.

Когда Уоллес прибыл на архипелаг Горонг в апреле 1860 года после почти трех лет скитаний по Моллукскому архипелагу, его исследования на Островах пряностей подходили к концу. Он собирался посетить остров Кай во второй раз в менее напряженном режиме, а по пути туда оказался в Горонге. Старейшина деревни выделил ему небольшую, очень низко сидящую в воде лодку. Несколько туземцев неохотно согласились выполнять обязанности матросов. Вскоре после того как был взят курс на архипелаг Кай, лодка оказалась во власти мощных течений, швырявших ее в то в одну, то в другую сторону. Уоллес испытал очень тяжелый приступ морской болезни и принял мудрое решение повернуть назад вместо того, чтобы причаливать к берегам Новой Гвинеи, где все рисковали погибнуть от рук кровожадных островитян.

Отказавшись от планов попасть на архипелаг Кай, Уоллес решил приобрести в Горонге какую-нибудь недорогую прау, оборудовать ее для своих исследовательских целей и нанять себе команду. Таким образом, по его мнению, он мог бы лучше организовывать свои перемещения.

Он нашел подходящую прау на острове Монавоко, купил ее за девять фунтов стерлингов и нанял команду, чтобы перегнать лодку через пролив в Горонг, где он договорился о выполнении работ по переделке с артелью строителей с архипелага Кай, которая странствовала по островам в поисках заработков. Они произвели капитальный ремонт лодки и поставили новые шпангоуты, а внутреннюю отделку Уоллес решил выполнить самостоятельно. Теперь ему пригодились знания, приобретенные в трудные годы юности, когда он подрабатывал плотником в Лондоне. Островитяне были поражены, увидев, что белый человек занимается физическим трудом и может работать руками. «К счастью, у меня были собственные столярные инструменты, в том числе маленькая пила и несколько стамесок, — писал Уоллес, — и теперь они мне очень пригодились для выпиливания и прилаживания досок из тяжелой и плотной местной древесины, для ремонта пола и изготовления подпорок для трехгранной мачты. Изготовленные по лучшим английским стандартам, инструменты сослужили мне хорошую службу, без них я не смог бы доделать лодку так хорошо и быстро… А вот буравы оказались слишком маленькими, и нам пришлось просверливать все отверстия с помощью раскаленных гвоздей». В этом весь Уоллес: практичный, умелый и энергичный, готовый закатать рукава и взяться за дело, не беспокоясь о том, что о нем подумают местные жители — лишь бы выполнить работу быстро и хорошо.