— Нет. А что?

— Я сегодня встал рано, пришел сюда до рассвета. Нашел Джона на берегу за работой. Оказывается, лабиринт строит. Я говорю, предки-каменщики наверняка перед ним шляпы сняли бы, а он шутки не принял, был не в том настроении.

— Почему? Что случилось?

Том покачал головой.

— Сначала он не хотел рассказывать, потом понял, что я не отстану, пока не признается, и объяснил. Как я понял, они с Хонор пошли в кино на пляж в Хаббард-Пойнт. — Он бросил на нее взгляд, проверяя, помнит ли она. Разумеется, помнит, стараясь сохранять спокойное выражение на неподвижном лице.

— И очень хорошо, что пошли.

— В тот год, когда они с Хонор стали встречаться, мы все на пляж в кино бегали. Помнишь?

— Это было очень давно, — сурово заметила Берни.

— Слышу голос монахини.

— Я и есть монахиня.

— Будто я когда-нибудь смогу это забыть.

— И что с ними случилось? — спросила она.

— По словам Джона, отец Питера сделал какое-то замечание, и Реджис на него набросилась.

— Набросилась? — ошеломленно переспросила Берни.

— Да, — кивнул Том. — Джон говорит, из себя вышла. Он за нее боится. Хонор ему не позволяет с ней поговорить.

— А сама что говорит?

— Ну, по-моему, Джона винит за вчерашнее и за все остальное. Хуже того — он сам себя обвиняет. Мне его вид не понравился.

— Что же ты о нем думаешь? — Берни смотрела на надписи на стене, вспоминая одиноко сидевшую в монастырской церкви Хонор.

— Он хочет поговорить с Реджис, закончить задуманное, — сказал Том. — Насчет остального точно не знаю. По-моему, собирается уезжать.

— Куда? — Сердце Берни заколотилось при мысли о новой разлуке с братом.

— Неизвестно. Думает, что доставил слишком много страданий Хонор и девочкам. Я, кстати, спросил, не его ли рук это дело, — взглянул он на исцарапанный камень.

— Нет, — твердо объявила она.

Том пожал плечами.

— Он говорит, что был далеко, когда появилась первая надпись. Я стараюсь понять, один ли человек сделал обе.

— И что думаешь?

— Ну, как ты сказала, источник тот же. Стало быть, автор знаком с Песнью песней. Слова нацарапаны печатными буквами, трудно заметить разницу в почерке. Впрочем, есть кое-что. — Том указал на новую надпись, оглянулся на Берни, поманил к себе. — Я не кусаюсь.

Она на секунду закрыла глаза. Никогда не боялась Тома. Как только вернула Хонор письмо, словно открыла дверь, которую уже не сможет закрыть. Прошлой ночью пыталась заснуть, после полуночи наконец задремала. Снился ей этот грот, груды монет, книги, карточки с мессы, отчаянные записки, оставленные надеющимися просителями, статуя Девы Марии… Во сне она изо всех сил старалась завалить вход огромным камнем, чтобы опечатать секреты и больше никого сюда не пускать.

— Ну, давай, говори, — приказала она.

— Ладно. Вот, видишь, писавший усердно трудился над первыми несколькими словами: «положи меня, как печать, на сердце твое», — а дальше заторопился. Будто сначала думал, что у него полно времени, а потом заспешил. Или его кто-то спугнул.

— Последнее слово «любовь» просто процарапано, — согласилась Берни.

— Как будто он понял, что его вот-вот застукают. Кто-нибудь здесь ходил среди ночи?

— Я. — Она подняла на него глаза. — Заснуть не могла и пошла прогуляться.

— Патрулируешь территорию, сестра? — спросил Том, возвышаясь над ней, не прикасаясь, но стоя слишком близко.

— Зачем?

— Не знаю. Выискиваешь заблудившихся племянниц или романтично настроенных идиотов, которые царапают стены в гроте.

— Просто гуляла, и все.

— Кстати, как в Библию попала любовная поэма? — спросил он, словно не слышал.

— Это притча, — объяснила она. — Бог привел ее автора к идеальной любви. Ученые в целом согласны, что это символ возвышенного духовного союза, а не романтическая любовь. Поэтому твоя теория рушится.

— Кому-то пришлось попотеть, — заметил Том, разглядывая стену. — Буквы неглубоко врезаны в камень, но все равно потребовались усилия. Тот, кто это сделал, действительно одержим чем-то. Похоже, дело темное.

— Да, — согласилась Берни, думая о Джоне с его лабиринтом, о Хонор в капелле, о разъяренной Реджис, об Агнес на стене, о прочих неразрешимых загадках. Сколько любви и сколько тревог…

— Значит, говоришь, это нечто священное, а не личное?

Она кивнула. Не хочется лгать здесь, лгать Тому. Хотя фактически это не ложь. Она верит, что личное столь же священно, как религиозное. Знает, что это противоречит католической доктрине, но для нее Песнь песней всегда остается поэмой о человеческой любви.

О священных узах между двумя людьми, любящими друг друга.

Берни стояла, чувствуя на себе его взгляд. Волосы свешивались ему на глаза, хотелось их откинуть, пригладить, но она не сделала этого. Только сказала:

— Я не вижу твоих глаз.

— Зачем тебе их видеть?

— Чтобы понять, о чем думаешь.

— Думаю, бывает ли на этом свете крепкий союз между двумя людьми.

— Том…

— И думаю, что надо сообщить в полицию. Не знаю, угроза это или крик о помощи, но мне не нравится.

— Не надо сообщать. Сами разберемся.

Он бросил на нее долгий холодный взгляд, который она уловила даже сквозь пряди волос.

— А вдруг тем временем что-нибудь произойдет? Кто-нибудь пострадает, совершит что-то опасное? Из-за разбитой любви.

— Кто?

— Выбирай по номерам из списка, — предложил он.

— Откуда столь язвительный тон?

— Знаю, я здесь просто смотритель, но считаю себя ответственным за порядок на всей территории. Знаю, что должен делать, сестра, и сделаю.

Она не ответила.

Том вышел из грота, она не оглянулась. Мысленно видела, как он качает головой, даже теперь после стольких лет сердясь на нее за несбывшиеся надежды. Догадывается ли, что ей тоже хотелось, чтобы они сбылись? Одна Хонор знает почти всю историю, хоть и не до конца. Берни торопливо вышла, решив ее найти. Надо поговорить с подругой.

Она взобралась на холм, побежала в развевавшихся одеждах и плате к капелле, вспоминая слова Тома о людях, страдающих от разбитой любви. Две юные послушницы по-прежнему молились у алтаря, но кроме них никого в церкви не было. Хонор исчезла.

Хонор не знала, с чего начать. Столько хотела сказать Богу, а полчаса просидела с пустой головой и пылающим сердцем. Она была счастливым ребенком, удачливой девушкой, женщиной. Вышла за любимого, родила ему троих дочерей. Одаренные талантом, они вдохновляли, подстегивали друг друга, умудряясь сохранять страсть в повседневной жизни.

А потом все рухнуло. Буквально — они долго и медленно катились вниз по льду, и вдруг сорвались в пропасть. Видя Джона искрящимся, увлеченным жизнью и миром, рискующим в искусстве и в жизни, она чувствовала себя совсем пропащей. В ее последних картинах выплеснулась вся радость и боль, пережитая в семейной жизни: любовь к мужу, мысли о нем, страхи за него, даже за саму его жизнь, счастливые встречи дома по его возвращении, и, наконец, раздумья, увидятся ли они еще когда-нибудь.

В чудесные последние дни Хонор вновь ощутила в себе творческое горение. Изображение Баллинкасла — лучшая в ее жизни работа. Во многом благодаря лабиринту Джона и, конечно, ему самому. Его произведение неожиданно оказалось прочным, основательным, буквально укоренившись в песке на их собственном берегу. А ее картина вдруг воспарила, вернувшись в Ирландию, в темные, потайные глубины души.

Прошлой ночью, лежа одна в постели, слушая крики чаек в гнездовье на другом берегу пролива, Хонор вдруг почувствовала, как что-то щелкнуло у нее внутри, и все встало на место. Она прозрела. Винила Джона в безрассудстве Реджис, в ирландской трагедии, в намеченной свадьбе дочери, в несчастном случае с Агнес, во всем… но больше всего, конечно, в том, что он оставлял ее в одиночестве.

Идя через виноградник к берегу, Хонор остановилась, нарвала луговых цветов, растущих вдоль стены. Продолжая путь, заметила Агнес с Бренданом, сидевших на траве под большим дубом с бумагой и красками. Хотела остановиться, заговорить с ними, но помешало более срочное дело.