– Я думал, что никогда сюда не дойду, – прохрипел Жак Бессон, падая на стул.

– Боже милосердый! На вас все изорвано с головы до ног, – продолжала служанка. – Где это вы бродили?

– По камням, терновнику, в зарослях, где, к счастью, не оставил лоскутов своей одежды.

– Но обувь-то почему у вас красная?

– У меня кровоточат ноги.

Мари Будон задрожала.

– Вам, наверно, очень больно, Жак, – растроганно произнесла она.

– О да! Очень больно, – прошептал он. – Сил нет терпеть.

Наступило молчание. Тонкий слух служанки уловил за дверью едва слышное дыхание.

– Ну и что же? – вдруг спросила она, устремив на Жака Бессона выжидающий взгляд.

– Ну… да, – прошептал Жак.

– Что значит – да? – продолжала Мари, ждавшая однозначного ответа не для себя, а для той, кто слушал за дверью.

– Ну, – сказал Жак голосом мрачным, но твердым, – в Шамбла нет больше хозяина.

Снова наступило продолжительное молчание. Признание произвело ошеломляющее впечатление и на того, кто его сделал, и на тех, кто его услышал. Справившись с охватившим ее волнением, Мари продолжала, но так, чтобы разговор слышала та, что стояла за дверью:

– Вы знаете, наверно, что…

– Я видел, как он зашатался на стуле и упал.

– А может быть, он только тяжело ранен?

– О нет! – возразил Жак со зловещей улыбкой. – Я знаю, куда целился, и могу даже показать, в какое место попала пуля. Ее найдут в сердце.

– Видите ли… ваша рука должна была дрожать.

– Весьма возможно, но в ту минуту и моя рука, и мой глаз были так тверды, будто я целился в зайца. Я готов поручиться своей головой…

На последней фразе он запнулся, но потом снова продолжил решительным тоном:

– Ну да, я готов ручаться своей головой, что он убит наповал. Все кончено!

Тогда Мари Будон повернула голову к двери, как будто чего-то ждала. Ее ожидание долго не продлилось: дверь открылась, и вошла графиня ла Рош-Негли. Лицо ее поначалу казалось бледным и испуганным, но она быстро совладала с собой, и вскоре на ее губах заиграла непринужденная улыбка. За дверью, закрывшейся за графиней, Мари Будон увидела складки белого пеньюара.

– А, это вы, мой бедный Жак, – сказала графиня самым обыденным тоном. – Откуда это вы так поздно?

– Но вашему сиятельству, должно быть, известно… – пролепетал изумленный Бессон.

– Я знаю только одно, – перебила графиня, – вы устали и вам нужно отдохнуть.

Жак Бессон смотрел на графиню с выражением глубокого удивления.

– Я слышала, как закрывали дверь с улицы, и очень даже шумно, – продолжала графиня, стараясь удержать улыбку на своих бледных губах. – Я боялась, не случилось ли несчастья, поспешно встала и пришла сюда.

Она добавила, рассматривая Жака Бессона с головы до ног:

– Боже мой! Где это вы шли, что явились сюда в таком растрепанном виде?

Она обернулась к своей служанке.

– Мари, приготовь скорее чашку горячего вина нашему бедному Жаку: ты же видишь, что он падает от усталости и от голода.

Жак Бессон смотрел на графиню, удивленно разинув рот и стараясь понять, что же происходит. Мари Будон все очень хорошо понимала и нисколько не удивлялась. Это дипломатичное поведение знатной дамы, эта осторожность ханжи, которой все известно и которая не хочет ничего знать, которая все видит и притворяется, будто не видит ничего, были ей давно знакомы. Она ушла готовить горячее вино для Жака. Тот в это время бросал на дверь печальные и тревожные взгляды.

– Разве госпожа Теодора не слышала стука двери? – удивилась графиня. – Пойди, Мари, скажи ей, сколько пришлось вынести нашему бедному Жаку, которого мы так любим.

Но прежде чем Мари успела сделать шаг, дверь открылась и вошла Теодора. Ее лицо было белее пеньюара, она шаталась на каждом шагу, и когда она хотела заговорить с Жаком Бессоном, зубы ее стучали с такой силой, что она не смогла произнести ни слова.

– У тебя сегодня лихорадка, Теодора, – сказала графиня. – Садись.

Она указала ей на кресло возле Жака Бессона. Госпожа Марселанж опустилась на кресло, вся дрожа, но не смея взглянуть на Жака.

– Мари, – продолжала графиня, – перевяжи ноги Жаку, которые, кажется, очень разболелись, и оберни их полотном, которое мы с дочерью нарежем.

Она вышла за полотном. После продолжительной паузы Жак решился заговорить с госпожой Марселанж.

– Вы как будто боитесь меня, – пролепетал он с волнением. – Однако вы знаете, что я… графиня сказала мне… или по крайней мере она дала мне понять как нельзя яснее, что для ее счастья, и особенно для вашего, необходимо, чтобы Шамбла… Словом, я думал, что сделаю хорошо именно вам…

– Довольно, Жак, довольно! – прошептала госпожа Марселанж. – У меня ужасно болит голова, я не могу ответить вам ни слова больше.

В эту минуту вернулась графиня со свертком полотна. Она бросила его на колени дочери, потом со свободным и непринужденным видом принялась нарезать полотно, расспрашивая Жака Бессона о его болезни и самочувствии, но не спрашивая о том, откуда он пришел и о причинах этой ночной прогулки. Когда вино было готово, графиня сама положила в него сахар и подала его Жаку, с которым оставалась вместе с дочерью до часа ночи. Потом они ушли, но до этого графиня подробно объяснила Мари Будон, как она должна перевязать ноги «бедному Жаку».

После ухода госпожи Шамбла Жак Бессон несколько минут мрачно смотрел на дверь, куда они вышли.

– Ну что с вами? – резко спросила его Мари Будон. – Почему вы не пьете вино, оно же стынет.

Жак поднес чашку к губам, но тотчас поставил ее рядом с собой.

– Мне не хочется, Мари, – сказал он печально.

– Какая блажь взбрела вам в голову? – вскрикнула служанка, скрестив руки.

– Разве вы не заметили, что сейчас со мной проделала графиня?

– Что? Проделала? Что вы хотите этим сказать?

– Я хочу сказать, Мари, что графиня, окружив меня заботой и лаской, притворялась, как будто не знает, откуда я пришел и что случилось нынче ночью.

– Ну и что же?

– Ну, мне кажется, что это значит: «Я ничего знать не знаю и ведать не ведаю об этом деле, это касается тебя одного, выпутывайся как можешь, а на меня не надейся».

Мари Будон пожала плечами.

– Вы вовсе ничего не понимаете, – объяснила она. – Это происходит оттого, что вам неизвестно поведение знатных дам. Знатная дама может быть так же… решительна, как вы и я, но у нее, так сказать, деликатное воспитание. Она может совершить очень важный поступок, но ни говорить, ни слушать о нем не станет, когда она общается с лицом низкого звания. Ах! Напрасно вы хмурите брови, вы все-таки станете хозяином Шамбла, это верно. Но вы там еще не хозяин, и пока графине ла Рош-Негли неприлично становиться ровней или, уж говоря прямо, делаться сообщницей своего слуги.

– Однако…

– Однако… говорите что хотите, а это так! Тем хуже для вас, если вы этого не понимаете.

– Но кто мне поручится, что, подбив меня на это – ведь подбила-то меня она, – кто мне поручится, что потом она не бросит меня в трудную минуту?

– Бросит вас! – вскрикнула Мари Будон, вспыхнув от негодования. – За кого вы ее принимаете?

– Пусть так, я ошибся, вы знаете ее лучше меня, Мари. А как же госпожа Теодора?

– Ну что вы можете сказать против госпожи Теодоры?

– Я скажу, что после того, чем я рискнул ради нее и графини…

– И для себя самого.

– Ну хорошо, но все-таки она, видя меня бледного, разбитого и больного, не только не утешила меня ни одним добрым словом, но постоянно отворачивалась от меня, словно от ядовитой гадины.

– Не плясать же ей было от радости, не бросаться же к вам на шею благодарить! Хоть и не любишь своего мужа, но нельзя же к таким вещам относиться спокойно. Госпожа Теодора все-таки женщина, у нее сердце защемило при одной мысли о том, что там случилось. Это естественно, потому что и на меня это подействовало, хотя я вовсе не любила этого Марселанжа.