Я вспомнил, как мои браться и даже маленькая дурочка Элис советовали набраться мужества и просто поговорить с ним, потому что он при любом раскладе все знает и будет уважать меня больше, если я начну первым. Может, они были правы, особенно после его последнего заявления о надежде, что я поведу себя как мужчина и предупрежу его заранее.

В этой фразе был двойной смысл? Что он пытался сказать мне, говоря, что я должен быть гребаным мужчиной? И почему он говорил с Изабеллой, а не со мной? Он что, сидел и ждал, пока у меня вырастут яйца, и я стану настоящим мужиком, чтобы во всем признаться? Или я становлюсь гребаным параноиком?

Все это глупости. Я люблю ее, и ничто это не изменит.

Он может орать и говорить мне, что я тупой болван, может засунуть этот пистолет мне в глотку и даже нажать на паршивый курок – это ни к чему не приведет. Я буду любить ее до того дня, когда мое сердце остановится.

Поэтому пошло оно все… Она того стоила!

– Ты знаешь, я так не могу, – тихо сказал я, пытаясь контролировать тон, чтобы не показать, как я нервничаю, даже если он это ощущает. – Все не так, я не собираюсь специально выставлять это напоказ. Это последнее, чего я хочу. Просто…

Он молчал, тишина еще больше давила мне на нервы. Я слегка повернул голову к нему, не в силах терпеть это дальше, и увидел, что он пристально на меня смотрит. Наши взгляды встретились, и он слегка кивнул, но по-прежнему не раскрывал рта. Я подождал секунду, вторую, а потом покачал головой.

– Я знаю, что у тебя есть свое охренительное мнение об этой ситуации, не надо держать его в себе. Давай, говори. Выплесни это и скажи, какой я сраный идиот, как я совершаю самую большую ошибку в жизни. Скажи мне, какое долбаное отвращение ты чувствуешь к тому, что я твой сын, и что я упал так низко, что влюбился в гребаную ра… – я оборвал мысль на полуслове, неспособный закончить. – Иисусе, я даже не могу выговорить это хреновое слово! – сорвался я.

Развернувшись к мишени, я поднял пистолет и импульсивно выпустил оставшиеся пули, руки дрожали от гнева, я закипал. Я точно знал: он этого и хотел, он всегда доводил меня, и я снова играл ему на руку, но не мог с этим справиться.

Он молчал пару секунд, а потом вздохнул.

– Рабыня.

Я оглянулся на него, прищуриваясь, когда он безразлично произнес это слово, мой гнев возрос.

– Говоришь ты это или нет – ничего не меняется. Это просто слово.

– Она говорит то же самое, – сказал я, вспоминая ее слова, когда сюда приезжала организация из Чикаго.

Отец кивнул.

– Значит, ты думаешь, что любишь ее? – тихо спросил он, осматривая мишени.

Я сухо засмеялся, покачивая головой.

– Тут не нужно думать. Я знаю, что люблю ее, – сказал я.

Он опять кивнул и продолжил разглядывать стрельбище. Я стоял на месте и наблюдал за ним, каждая секунда усугубляла мое волнение. Его молчание никогда не означало что-то хорошее – оно значило, что он что-то обдумывает, а его мысли могут быть охеренно пугающими.

– Это все, что ты должен сказать? – сорвался я через минуту, мой гнев закипел. – Я сказал, что, блядь, смогу с этим справиться. Скажи мне, что мы не можем быть вместе. Скажи, что это невозможно, что это неправильно, что это никогда, нахер, не сработает, потому что люди, подобные ей и мне, не могут быть вместе. Скажи, что она недостаточно хороша для меня, что она ниже нас, что она, блядь, ни черта не стоит и ничего не значит.

Он повернул ко мне голову, вопросительно приподнимая брови.

– А ты это хочешь услышать? Ты хочешь услышать от меня, что тебе нельзя быть с ней?

Я прищурился.

– Нет, – резко сказал я.

Он кивнул и снова отвернулся.

– Знаешь, я ничего не имею против нее лично, – начал он, резко обрывая фразу и вздыхая. Он поднял руку и сжал переносицу, еле слышно прошептав: «Cazzo» ( ругательство, эквивалент «блядь» / «дерьмо»). – Изабелла Свон не сделала ничего, чтобы заслужить мою ненависть.

Я подозрительно глянул на него, он почему-то очень аккуратно подбирал дурацкие слова. – Она не сделала ничего, чтобы заслужить всю эту гнусность, через которую прошла, но, тем не менее, так случилось, – сказал я.

Только то, что она, нахер, не заслужила его ненависть, не означает, что он ее не ненавидит. Он не говорил, что не испытывает к ней негативных чувств, он просто заявил, что она их не заслуживает.

– Очень правильно, сын, – сказал он, бросая взгляд на землю, прежде чем глянуть на меня. – Как насчет того, чтобы перекусить и потом поговорить?

Я приподнял бровь.

– На людях? Знаешь, будет намного проще, если ты, нахер, прибьешь меня прямо тут.

Он застонал, покачивая головой.

– За кого ты меня принимаешь? Блядь, я не собираюсь убивать тебя, сын. Я не проклятый варвар.

– Так и есть, мать твою, отец. Я просто подумал, что ты можешь быть хорошим человеком, который связывает невинную девушку и вставляет ей кляп в рот. Отлично, я просто ошибся насчет этого дерьма, – саркастично сказал я, снова открывая свой мудацкий рот и говоря разную хрень, совершенно не думая.

Как только слова повисли в воздухе, я нерешительно глянул на отца. Он смотрел на меня, и я заметил в его глазах вспышку гнева, с которой он попытался справиться.

– Я человек, который делает ошибки, иногда очень большие. Я человек, который не ждет прощения за эти ошибки, но я человек, который ждет, что его ребенок будет достаточно уважать его, чтобы не бросать ему это в лицо, когда он пытается быть цивилизованным и обсудить тяжелую гребаную тему с пониманием, – резко сказал он. – Если ты хочешь прояснить ситуацию, проявляя свой гнев, то можно и так, Эдвард. Я надеялся, что мы разберемся как взрослые люди, но если ты предпочитаешь иначе – отлично. Это твоя проблема, она связана с твоей жизнью, поэтому тебе решать, как быть.

Поколебавшись, я вздохнул.

– Я не должен был говорить этот бред, – промямлил я.

Он кивнул.

– Ты собираешься извиниться передо мной? – спросил он.

Я прищурился.

– Я извинюсь за эти слова, когда ты извинишься за то, что сделал с ней, – сказал я, чувствуя, что внутри снова поднимается волна гнева.

Он смотрел на меня пару секунд, прежде чем уголки его губ приподнялись.

– Touche (фр. – «Укол» – термин, используемый в фехтовании), – сказал он. – Давай, поехали.

Он побросал свои вещи назад в сумку и застегнул ее. Я поставил пистолет на предохранитель и засунул за пояс. Он пошел к машине, я следовал за ним. Он подошел к водительской двери и протянул мне руку, требуя долбаные ключи, и инстинктивно я захотел поспорить и повести себя как мудак, но я знал, что ситуация уже достаточно нестабильная, и мое поведение, как заноза в заднице, только все, нахер, усугубит. Я сделал глубокий вдох и, вытянув ключи из кармана, протянул их ему. Он открыл машину, а я забрался на пассажирское место, ворча себе под нос. Я достал пистолет из-за пояса и, открыв бардачок, засунул его внутрь, пока он трогался и выезжал на дорогу.

Он промчался по городу и подъехал к маленькому уединенному ресторану, нас разместили подальше, вдали от взглядов, как потребовал отец. Мы уселись, и я открыл меню, заказывая первое поганое блюдо, которое увидел. У меня не было аппетита, я бы съел любую блевотину. Официант вернулся с нашими напитками через минуту, и мы сидели в тишине, слушая странную болтовню других посетителей и фоновый шум телевизора. Через пятнадцать или двадцать минут нам принесли блюда, и я начал ковыряться в тарелке, чувствуя легкую тошноту. Отец съел немного и вздохнул.

– Когда тебе было четыре года, мы с твоей матерью впервые оставили тебя с братьями на всю ночь у Эсме и Алека, – сказал он.

Я поднял на него удивленный взгляд, интересуясь, какого черта он мне это говорит.

– Хорошо, спасибо, – саркастично сказал я. – Уверен, было охеренно весело. Я, наверное, чертовски испугался.

Он весело улыбнулся и кивнул.

– Так и было. Ты всегда был тихим ребенком, но в тот день ты впервые взорвался и потерял самообладание. Черт, да ты почти заставил мать вернуться, но это была наша годовщина и мы ехали в Вегас, поэтому я настоял, чтобы она тебя не слушала.