Думаю, что из-за отсутствия отца в тот год очень страдал Джаспер, потому что это было как раз то время, когда формировалась его личность. Он реально стал чертовски чувствительным и эмоциональным, каким не был никогда раньше. В детстве Джаспер был жестоким, буйным… тогда он был маленьким воином. Но смерть мамы очень сильно повлияла на него, он смягчился, и я знаю, что он чертовски боялся потерять также и отца. Я же был не очень расстроен его отсутствием, потому что и сам, черт возьми, тогда пропал. В том году я был как зомби, ни с кем не говорил и даже ничего не делал. Эсме с каждым днем все изобретательнее старалась заставить меня говорить или смеяться, предпринимала попытки заставить меня играть на пианино, но я просто сидел и смотрел в гребаную пустоту, полностью ее игнорируя. Я любил Эсме, но она не была моей матерью, поэтому я не хотел слушать ее глупые ослиные шутки или играть для нее на этом проклятом пианино. Моя мать умерла, и раз ее больше нет, то мне, мать вашу, было на все наплевать.
Эсме пыталась сделать то первое Рождество особенным, стараясь дать нам, мальчишкам, немного счастья в нашей мрачной жизни, но он превратился в абсолютную гребаную катастрофу. Джаспер сломался и плакал как проклятый младенец, а чертов Эммет впал в истерику и орал, потому что после того, как умерла мама и ушел отец, он стал раздраженным и злым, а я просто сидел сложа руки, игнорируя их всех и положив на все. Эсме плакала, потому что все мы стали очень испорченными, а она ничего не могла с этим поделать. Эсме хотела помочь нам, и исправить все это, но в тот день она поняла, что ей это не под силу.
Последующие Рождественские ужины проходили немного лучше. Отец был рядом и настаивал, чтобы мы ставили шоу и делали вид, что счастливы и довольны, потому что этого хотела бы мама. Да, он, черт возьми, использовал память о маме, чтобы манипулировать нами, а мы позволяли ему, потому что он так же, как и все мы, был сломлен.
В конце концов я начал приходить в себя, но уже не был прежним. Как только я снова заговорил, я стал доставать людей своей речью. Как только я вернулся к активной жизни, я стал причинять людям боль своими действиями. Я намеренно был мудаком, и уже никто ничего не мог сделать, чтобы изменить это… именно так я думал, пока Изабелла не вошла в мою жизнь.
Со временем мои братья выросли из того, чтобы радоваться Рождеству, и я думаю, что Элис и Розали заслуживают за это офигенского уважения. Они вернули искры в их жизни, стали светом посредине той темноты, заложниками которой были мы все. Я чувствую себя так дьявольски глупо из-за того, что не понимал ранее, что все они были влюблены – это должно было быть для меня ясно как день, поскольку я проводил с ними много времени, учитывая, что они были единственными, кто не обращал внимания на мои мудацкие замашки, и не принимали это дерьмо на свой счет. Но опять же, к тому моменту я успел забыть, что такое любовь, поэтому неудивительно, что я ее не заметил.
Эсме навещала нас почти каждый год, один или два раза притаскивала с собой своего мужа, но обычно приезжала одна. Она всегда приходила к отцу, потому что не хотела, чтобы он оставался один во время праздников, так как для него это на самом деле трудно. Я думаю, что это Эсме вытащила его из мрака. Она была старшей сестрой и не могла смириться с бессмысленными поступками своего младшенького брата – она не могла позволить ему совсем зачахнуть и погрузиться во мрак ночи.
Что же касается меня, то несмотря на то, что ради них я продолжал улыбаться и изображать из себя гребаную радость, я ненавидел Рождество. Рождество вынуждало меня задумываться о сахарном печенье и звоне колоколов, и проклятом Санта Клаусе и его оленях, а мне совсем даже не нравилось думать обо всей этой херне. Я не хотел думать, потому что это напоминало мне о моей матери, напоминало, что ее больше нет.
В этом году, однако… в этом году все было иначе. Но опять-таки, а что сейчас не было, черт возьми, совсем иначе?
До Рождества оставалось два дня, иными словами: канун Рождества – для тех, кто не может должным образом посчитать в гребаном календаре и выяснить это дерьмо. Если спросить Элис, то она, вероятно, называла это канун Рождества, что на самом деле было охеренно глупо, но лишь бы ей нравилось. Важно одно – оно уже приближается. Последние несколько дней я просто сидел и наблюдал, как Изабелла живет в предвкушении праздника: ее глаза сверкали, лицо светилось как у ребенок в чертовом магазине игрушек. По тому, как она себя вела, можно было подумать, что она нашла гребаный Святой Грааль или хапнула несколько миллионов в лотерею. Я никогда не видел такого энтузиазма по поводу всей этой Рождественской хрени… ну, со времен моей матери.
И это вызывало во мне противоречивые эмоции, потому что часть меня хотела просто-напросто, черт возьми, забыть про все это, задвинуть как можно дальше и вернуться в свою нору, но была и другая, большая часть меня, которая не могло не быть счастливой, потому что Белла была счастлива. Немного странно, насколько мое настроение зависило от ее. Когда моя девушка грустила, то и мне было грустно. Когда моя девушка была счастлива, я пребывал в гребаном восторге. Христос, я становлюсь взаимозависимым или что-то в этом роде, и это сказывалось на моей голове, особенно сейчас. Я ненавидел проклятое Рождество, но теперь я, черт возьми, не мог его дождаться.
Я, наконец-то, нашел свой маяк в темноте… но я отчаянно боялся, что этот маяк работал по таймеру, и не знал, когда его время истечет.
Завтра из аэропорта должна прибыть моя тетя Эсме, и с каждой тикающей минутой, казалось, увеличивалась и моя тревога о сложившейся ситуации. Моя тетя была удивительной женщиной, и я знал, черт побери, что она полюбит Изабеллу, поэтому совсем не беспокоился о том, что она станет плохо обращаться с ней или что-нибудь в этом роде. Эсме всегда была приветливой, и доброй, и сострадательной от природы. Она была наседкой, всегда желающей заботиться о людях, и стала бы фантастической матерью, если бы не утратила способность к деторождению, когда будучи еще совсем молодой из-за рака была вынуждена пройти гистерэктомию. Я спрашивал ее, почему она просто не усыновит ребенка, не осознавая, что ее мужа в тот период времени обвиняли в том, что он профессиональный наемный киллер, и что из-за этих слухов, нахрен, ни одно агентство по усыновлению не даст им добро взять в семью приемного ребенка. Отец сказал ей, что она могла бы просто купить ребенка на черном рынке, что, блядь, потрясло меня, потому что тогда я был еще молод и немного наивен в вопросах торговли рабами, но Эсме отказалась идти по такому пути.
Итак, да, я не беспокоился об Эсме как таковой. Однако, я беспокоился о том, как Изабелла собирается вести себя в присутствии моей тети. Сейчас она была так офигенно счастлива, что практически светилась, и я не хотел, чтобы, когда появится Эсме, все это вылетело в трубу. Я понимал, что для Изабеллы это было первое настоящее Рождество, и хотел сделать его для нее настолько особенным, насколько мог в сложившейся ситуации, и не хотел, чтобы это было разрушено ее инстинктивным отступлением к тому рабскому менталитету, к которому она до сих пор иногда возвращалась. Я знаю, что она на самом деле не может избавиться от него, это укоренилось в ней практически с самого рождения, но я ненавижу это дерьмо, и она знает об этом. Я ненавижу, когда она начинала действовать почти как робот и двигаться на автопилоте. Я люблю видеть в ней жизнь, искру и энтузиазм. Я хотел видеть это дерьмо и в это Рождество, потому что мне не хватало его многие гребаные годы, и это была единственная причина, по которой я не боялся этого праздника так же сильно, как и других.
Я взглянул на свои часы и увидел, что времени было чуть больше 6 утра. Я не спал уже, по крайней мере час, потому что не мог отключить свой проклятый мозг и вернуться ко сну. Изабелла рядом со мной свернулась калачиком, завернутым в одеяло, и выглядела, черт возьми, совершенно удовлетворенной. В последнее время она действительно ощущала себя в моей комнате как дома, частично из-за моего настояния, но я был рад, что она чувствовала себя здесь очень комфортно. Мне нравилось делить с ней мое пространство, нравилось, что она всегда рядом со мной. Если бы это могло сойти мне с рук, я бы, наверное, уже начал перетаскивать сюда все ее сраные вещи, но я знал, что до этого еще слишком далеко. Мой отец почти никогда не входил в мою комнату, но, зная о своей хреновой удаче, ему наверняка что-нибудь понадобится, и он заметит, что в моем шкафу висят эти гребаные розовые рубашки, и либо раскроет нас, либо забеспокоиться о моем трансвестизме.
