– Мне так хочется, чтобы я могла что-то купить, – мягко проговорила я.

– Мне не нужно, чтобы ты что-то покупала, – промурлыкал он мне в ухо. – Но у нас впереди еще не одно Рождество, ты еще успеешь, черт возьми, меня избаловать, раз уж мы говорим об этом дерьме.

Я улыбнулась про себя, ощущая, как внутри зашевелилась надежда, она всегда появлялась, если Эдвард говорил о совместном будущем, где не нужно будет прятаться или притворяться.

– Вы, ребята, обычно празднуете Рождество в компании? – с любопытством спросила я. Эдвард вздохнул.

– Не совсем. У нас мало тут родни, поэтому только мы. Думаю, что моя тетя Эсме приедет на несколько дней в этом году. Она сестра отца и довольно приятный человек, тебе она понравится. Она будет хорошо к тебе относиться. Кроме нее еще будет ее муж, как ты знаешь, он брат Джейн, у нас мало родственников. Дедушка мертв, а с бабушкой мы не видимся, – сказал он с легкой грустью в голосе. Я поняла, что вопрос семьи для него болезненный.

– Почему ты не видишься с бабушкой? – спросила я. Он снова вздохнул.

– Она на домашнем уходе в Чикаго, у нее деменция или что-то в этом роде. Точно не знаю, может это болезнь Альцгеймера. Без разницы, она потеряла память и ведет себя как другой человек, и отец не хочет, чтобы мы были рядом из-за того дерьма, которое она говорит. Он иногда навещает ее, каждый раз, когда бывает в Чикаго, а мы не ездим. Она никогда не одобряла мою мать, она хотела, чтобы отец женился на «запретном плоде», как она это называла, – сказал он.

– Что такое запретный плод? – переспросила я. Он рассмеялся.

– Запретный плод – это сленг, так называют чистокровных хорошеньких итальянских девочек, – сказал он. – Очевидно, у моей бабушки было немало планов на то, как отец выберет себе одну из них, но вместо этого он женился на золотоволосой ирландке. Ирландцы и итальянцы в Чикаго никогда не ладили, поэтому его поступок для нее, словно плевок в лицо. Она молчала долгие годы, но очевидно, когда стала старше, начала выражать свою неприязнь к моей матери в очень нелицеприятных выражениях.

– О, – просто сказала я, немного удивленная и расстроенная этим фактом. Я не обвиняла доктора Каллена в том, что он держал мальчиков подальше от нее, было видно, что вопрос с их матерью был крайне щекотливым. – А что с семьей твоей матери?

Он молчал с минуту, и я задумалась, что может задала не тот вопрос, может разозлила его, и тут, наконец, он тихо заговорил: – У нее ее не было. Она была не из города, родилась в Ирландии и эмигрировала. Вероятно, она получила гражданство, когда вышла за отца, а ее семья умерла очень давно, мы никого из них не знали.

Я кивнула, увидев в этом смысл. – А ты никогда не пытался их найти?

– Нет, – тихо ответил он. – Они никогда не искали мою мать, не интересовались, что с ней случилось, так какого хрена я должен был их искать? Понятия не имею, знал ли их отец, он не говорит об этом, но моя мать это дерьмо не упоминала. Черт, я даже не знал, что она родилась в Ирландии до того момента, как ее убили и я нашел бумаги в офисе отца, ее гражданство и свидетельство о рождении и прочее дерьмо. Я спросил его и он объяснил, что она эммигрировала сюда, ее родители умерли и у нее больше никого не было.

Я кивнула. Мы оба молчали с минуту, думая о своем. Я размышляла о матери Эдварда, о том, что у нее никого не было, кроме мужа, и как, наверное она была предана семье. Я подумала, что у нас с ней много общего, у нас не было родных.

– Раньше я мечтала иметь большую семью, – мягко сказала я через мгновение. – Когда я была младше, у меня было много воображаемых друзей. Мама всегда смеялась, она рассказывала, что как только я начала ходить и говорить, у меня было много разговоров с выдуманными людьми, я объясняла ей, что это мои братья и сестры, или даже мои дети. Она находила это очаровательным, часто повторяла, что когда я вырасту, у меня будет очень большая семья. Так мило с ее стороны. Она не хотела горькой правдой разрушать мои мечты.

Эдвард крепче прижал меня к себе, обнимая. Он зарылся лицом в мои волосы и вздохнул. Мы лежали тихо, и хоть было еще рано и солнце не село, я устала. Я ощутила, как веки тяжелеют и почти заснула, когда раздался голос Эдварда, такой тихий, что почти неслышный:

– У нас может быть большая семья.

Декларация независимости ИЛИ Чувства без названия. Глава 35.

Глава 35. Центр твоего существа

«Хочу, чтобы вы стали всем тем, что находится

глубоко в центре вашего существа»

– Конфуций –

Эдвард Каллен

Рождество.

Не могу врать: я ненавидел это дерьмо. Когда был ребенком, я принимал в нем участие, потому что мама делала его особенным: пекла рождественское печенье, как будто на целую неделю, и рассказывала истории о Санте и прочем дерьме. Мы всегда были все вместе, как семья, смотрели «Рудольфа» и «Фрости» (имеется ввиду или один из двух мультфильмов серии «Дух Рождества» – Иисус против Фрости, или телефильм 1969 года «Снеговик Фрости»), и «Эту замечательную жизнь». Она непременно напевала рождественские песни и практически, черт возьми, умоляла меня подыгрывать их для нее на пианино, а раз это была моя мама, то, конечно, я бы нахрен не смог сказать ей «нет», хотя в глубине души и дико презирал рождественскую музыку. Этого времени года я всегда ждал с жутким нетерпением. Но после того как она умерла, я потерял всякий интерес к этому празднику. Я полагаю, что в принципе потерял всякий интерес ко всему в своей жизни, но особенно к Рождеству.

В первое Рождество после ее смерти отец еще не пришел в себя, и поэтому мы были не только без нее, но также и без него. Сначала у нас были оба родителя, и вдруг не осталось ни одного. Тогда прошли всего лишь два месяца, как умерла мама, и за все это время мы едва ли видели его. На самом деле мы едва виделись с ним на протяжении всего первого года после ее смерти. Он резко изменился за это время, почти до неузнаваемости. Прошло несколько лет, прежде чем он действительно начал приходить в себя, и пока, наконец, снова не стал относиться к нам, как и все отцы к своим семьям. Рискну предположить, что он был таким отстраненным все это время из-за чувства вины и стыда за случившееся, и это чувство вины он носит в себе до сих пор. Мы оставались в Чикаго еще достаточно долго: ради меня, чтобы я мог оправиться от пулевого ранения и ради мамы, чтобы похоронить ее, а потом тетя Эсме погрузила нас, трех мальчиков, в машину и повезла через всю страну в этот дом в Вашингтоне. Мы были такими юными, что действительно, черт возьми, ничего не понимали, мы все еще горевали и были сбиты с толку происходящим, не понимая, где же папа. Эсме осталась с нами на тот первый год, а отец появлялся, может быть, раз в месяц, но он был такой холодный и отчужденный, что, казалось, будто на самом деле его не было. Когда приезжал, он едва ли удостаивал меня взглядом, и тогда я решил, что это потому, что он считает меня виноватым… Черт, я и сам обвинял себя. Но после всех этих лет я понял, что это было вовсе не потому, что он считал, что я сделал что-то неправильно, а потому, что я был так чертовски похож на нее. Многим людям, которые действительно знали мою мать, тяжело было мириться с этим. Они говорили, что я настолько похож на нее, что это ошеломляет их; так что я мог себе представить, каким страшным адом было для отца находиться рядом со мной, когда он оплакивал ее. Наконец, в один прекрасный день, спустя несколько дней после первой годовщины со дня ее смерти, он появился и на этот раз остался. Эсме проторчала с нами еще несколько недель, я думаю, для того, чтобы убедиться, что отец не собирается встать посреди ночи и нахрен свалить от нас. К тому времени у нас уже была Нонна, так как он привез ее во время одного из своих визитов и практически подкинул ее нам перед тем, как снова уехать. В Чикаго у нас никогда не было рабов, так что для нас, детей, это оказалось чем-то вроде шока, но Эсме помогла ей освоиться, а нам – привыкнуть к ее присутствию. Она сказала нам всегда относиться к ней беспристрастно, и когда она убедилась, что папа был достаточно надежен, чтобы она могла уехать, тут же удрала обратно в Чикаго.