Никто из нас не говорил ни слова, мы просто лежали рядом, наслаждаясь тишиной, просто тем, что мы были вместе. Ее дыхание выровнялось, и я понял, что она заснула. Я легко поцеловал ее в голову и вскоре мои веки тоже опустились, и я погрузился в сон.
Я услышал мелодию, преследующую меня в подсознании, она снова и снова играла в мыслях, постоянно напоминая о той ночи. Этот кошмар часто мне снился. Я только-только научился играть эту музыку на пианино и так гордился этим. Если бы я знал, что случится той ночью, я бы выбрал что-то более счастливое, более жизнерадостное, чем марш funebre Шопена. Я тысячи раз спрашивал себя, почему я выбрал этот проклятый похоронный марш для того дня. Нельзя было знать, что случится, невозможно предсказать. Я думал, что это возможно была моя вина, может я накликал несчастье, играя что-то о смерти, о всезнании. Это было нелогично, нерационально, мне было всего восемь, слишком мало, чтобы все это по-настоящему понимать.
Мелодия в голове становилась все громче, пытая меня. Я мог видеть лицо матери, ее волнистые волосы и искристые глаза, ее гордую улыбку. Черт побери, она была настолько красивой, постоянно светилась изнутри, и всегда была подобна ангелу. Я был маминым сыночком – она для меня была всем миром. Я везде следовал за ней, делал все, что она мне говорила. Братья часто были где-то на улице, играли, барахтались в грязи, катались на велосипедах, бегали, как банши, а я следовал тенью за матерью, предлагая ей свою помощь. Просил ее поиграть со мной. Просил поучиться играть на фортепиано. У какого гребаного восьмилетнего мальчика мать будет лучшим другом? Господи, как же я любил ее. Она была такой терпеливой, доброй, сочувствующей, такой воспитанной. Она избаловала меня своей любовью. Она во всем мне потакала, пекла любимую выпечку, делала вишневое печенье, просто чтобы показать мне, как я дорог ей.
И черт возьми, она так гордилась мной той ночью, так обожала. Я слышал ее слова сквозь звуки мелодии в памяти: – Моя душа, – говорила она, ее голос был мягким и сладким, но с искорками радости. Она всегда называла меня «душой», ее солнышком, потому что я так ярко светил для нее. Я был ее солнечным лучиком; я вносил тепло в ее мир, делал его ярче и свежее.
Она смеялась, звук был ошеломляющий, он почти перекрыл эту мучительную музыку на заднем фоне. Смех был легким, свободным, почти счастливым. Ночь была красивой и она предложила пойти прогуляться, вместо того, чтобы ехать на машине, я боялся, отец очень расстраивался, он терпеть не мог, когда мы ходили беззащитные ночью по улицам, она она настаивала, что все будет хорошо, что отец поймет. Я верил ей и даже не стал спорить. Мать была моим божеством, она не ошибалась. А я верил ей.
Это пришло из ниоткуда. Картинки вспыхивали у меня в голове, так быстро и хаотично, что я их почти не различал. Шум покрышек. Выражение чистого ужаса у матери на лице. Их голоса, такие холодные и жестокие, жуткие слова. Мама кричала, чтобы я убегал оттуда. – Беги, Эдвард! Беги и не останавливайся, детка! – Ее крики, столь громкие посреди ночи, но, казалось, никто ее не слышит. Я застыл, потому что она была моей матерью, и я не мог уйти без нее. Я не хотел уходить один; она должна была пойти со мной. Я был ее гребаной душой, ее тенью. И должен был оставаться рядом с той, кому я принадлежал. Ее испуганные взгляды, пока я не двигался, ужасающий страх в глазах. Она, черт побери, знала уже тогда, что для нее это был конец. Но она думала только обо мне, ее младшем сыне, ее сердце. – Если ты любишь меня Эдвард, ты побежишь, – жестко сказала она, слезы брызнули из глаз. Я колебался, был так испуган, но когда она закричала «Беги!« и они приблизились к нам, я бросился в противоположную сторону по аллее.
– Заткните ее! – орал мужчина. Моя мать кричала, более ужасающего, пронизывающего крика я никогда не слышал, мои колени подогнулись. Шаги замедлились и я развернулся. Они мучили ее, они мучили мою маму! Она была всем для меня, а они ее мучили!
Раздался громкий выстрел и я резко встал, издав крик. Я быстро оглянулся вокруг, все было обыденным. Я понял, что я в своей комнате и держусь за грудь, пытаясь успокоить сердцебиение. Рядом лежала Изабелла, она смотрела на меня широко открытыми глазами, ее лицо потемнело. Она переживала за меня.
Я откинулся обратно на постель и застонал, растирая лицо руками. Дрожь сотрясала тело, дыхание сбивалось. Я несколько раз глубоко вдохнул, чтобы успокоиться, и потянулся к Изабелле. Я ожидал, что она отпрянет от меня, но она наоборот забралась в кольцо моих рук и прижалась к груди. Я обнял ее и крепко прижал к себе, поглаживая ей спину. Она тихо лежала, не осмеливаясь произнести ни слова, даже не спрашивая объяснений. Она была такой понимающей, намного больше, чем я заслужил.
– Мне было восемь, – наконец проговорил я хриплым голосом. Я ощутил, как слезы появились в глазах, а в горле застрял ком, и я пытался с ними бороться. Хотелось просто, черт побери, рассказать ей все, чтобы она знала. – У меня было занятие по музыке, я только достиг седьмого уровня по навыкам. Было поздно, когда я закончил и мама забрала меня домой, но погода была хорошей и она решила прогуляться и посмотреть на звезды. Она чертовски любила природу и никогда не уставала любоваться ее красотой. Мы жили на приличном расстоянии, и она решила сократить путь по дальним аллеям. Подъехала машина, черная машина без окон. Это была гребаная машина ганстеров, это было понятно даже по ее виду. Она увидела ее и все поняла, не знаю только как. Она приказала мне бежать, оставить ее там, но я не хотел. Она заставила меня; она, черт побери, сказала, что если я люблю ее, то должен бежать. Я любил и послушался. – Слезы бежали по щекам, я уже не мог с ними бороться. – Я добрался до конца аллеи, когда она закричала, и я развернулся, и увидел, как мужчина засунул ей в рот пистолет и выстрелил. Кровь запачкала стену позади нее, и она с громким стуком упала на землю. Я начал звать ее, и они обернулись ко мне. Их было двое, и один из них поднял пистолет, а я повернулся и побежал, понимая, что один раз я ее уже ослушался и не хотел это повторять. Раздался второй выстрел, и жгучая боль прожгла мне грудь. Но я не остановился, не обращал внимания на боль, кровь заливала меня. Я все бежал и через пару кварталов спрятался за контейнером для мусора, меня трясло, я плакал по маме, которая лежала мертвой на той гребаной аллее. Вскоре из-за болевого шока и кровотечения я потерял сознание.
Я замолчал и прочистил горло, делая глубокий вдох. – Скорее всего, кто-то проследовал по дорожке крови, которую я оставил, и нашел меня. Следующее, что я помню, была больница, и мой отец, и выражение опустошенности на его лице. Он плакал, я никогда не видел его таким. Он сидел рядом с моей кроватью, и все время повторял «это была моя гребаная ошибка». Я сказал ему, что он не виноват, что виноват я. Я хотел, чтобы ему стало легче, не хотел, чтобы он сломался. Отец был самым сильным человеком из всех, кого я знал, он всегда пугал меня своим темпераментом. И черт, моей вины было больше, чем его. Ведь это я убежал. Я просто оставил ее там умирать, просто отказался от нее. Она нуждалась во мне, а я ее бросил.
Я судорожно вздохнул, даже не пытаясь вытирать слезы или успокоить рыдания. Изабелла не двигалась, и я просто тихонько сжал ее, ощущая ее тело и жизнь в ней. Я не мог потерять ее. Не мог снова пережить это, я уже потерял маму.
Некоторое время она молчала, ее рука нежно гладила мою грудь. Я ценил ее жест, ценил ее прикосновения. Она вздохнула и подняла голову, чтобы посмотреть на меня. Я моргнул несколько раз, ошеломленный, что ее лицо тоже было все в слезах.
– Ты не бросил ее, – cказала она. – Ты сделал то, в чем она нуждалась.
Я пристально смотрел на нее, а потом начал стирать слезы с ее щек. – И что это? – мягко спросил я.
Она посмотрела мне в глаза, подняла руку и вытерла мои слезы, как я ее. – Ты выжил.
Глава 31. Все сказано
