Лисичка уже надела свою домашнюю шубку, но Маке нечего было переодевать. Вечером она складывала свою шубу и ложилась на нее спать прямо на пол, поближе к печке.

Через несколько дней Лисичкина мама сказала:

— Ну, девочка, пора тебе идти к твоим родным.

Почему-то она думала, что Сергей Прокофьевич Макин родной. Она взяла Маку за руку и повела ее по улице. Незнакомые улицы распластывали перед ними заснеженные тротуары.

Незнакомые дома таращили на Маку глаза. Наконец Мака узнала ободранный почтовый ящик и дом, тот самый дом, в котором Маку нашел Сергей Прокофьевич.

— Ну, до свиданья, девочка. Ты приходи к нам в гости, — сказала Лисичкина мама и, быстро повернувшись, ушла.

Мака поднялась на чердак. Около двери лежал новый полосатый половичок. Мака весело стукнула в дверь.

Дверь открылась. На пороге стояла женщина в теплом красном платье. Она вытирала руки передником.

— Что это за чучело? — удивилась она, увидав Маку. — Нет ничего у меня, — замахала она перед лицом у Маки руками. — Иди, иди!

Но Мака хотела видеть Сергея Прокофьевича.

— А где живет Сергей Прокофьевич? — спросила она.

— Зачем он тебе? — насторожилась женщина.

— Я жила у него. Потом он отдал меня в приют. А я теперь пришла. И Тамара моя у него. — Мака торопилась все рассказать женщине, пока она не закрыла дверь. Но женщина уже, видно, не собиралась прогонять Маку. Она сложила руки на животе и нахмурила лоб.

— Так это ты? — тихо сказала женщина. — Так это ты?

— Я, — сказала Мака и быстро пробежала мимо женщины в комнату.

Сергея Прокофьевича нигде не было. Все в комнате было переставлено, переделано, переиначено…

— А мне сказали, что приют увезли. Я думала, что и тебя увезли. — Женщина уже закрыла дверь и смотрела на Маку.

— Нет, — обрадовалась Мака, — нет, меня не увезли. Я убежала из приюта. Я к Сергею Прокофьевичу пришла. Я его очень люблю. Он найдет мою маму.

— Эх ты, дурашка, — сказала женщина. — Никакую маму он тебе не найдет. И вообще его уже нету. Преставился он, помер, значит. Простудился и помер. Помер мой почтенный дядюшка, Сергей Прокофьевич. Теперь я здесь живу. Теперь я здесь хозяйка.

Со знакомого сундучка встал незнакомый человек, которого сначала не заметила Мака. У него были добрые, грустные глаза и темные усы.

— Что же это, Полина Васильевна? — прихрамывая, подошел он к женщине. — Получается так, что все-таки наследница отыскалась? Отыскалась, значит, хозяйка сундучка?

Ключ на розовой ленточке качнулся перед лицом Маки. Незнакомый человек смотрел на Маку грустными добрыми глазами и, держа розовую ленточку двумя сухими пальцами, качал ключ у Маки перед лицом.

— Ну-ка! — сказал он. — Ну-ка! Держи свою собственность!

Он выпустил ключ из пальцев, и Мака поймала его.

Женщина в красном платье отвернулась к окну. Она вертела в руках край своего передника. Толстая коса, уютно свернувшись, лежала у нее на затылке.

— Удивительное дело, Полина Васильевна, — сказал усатый человек. — Придется вам все-таки исполнить волю, вашего дядюшки и позаботиться об этой девочке. А мне придется за этим последить. Я понимаю, конечно, вам было бы очень приятно, чтобы все вещи перешли в вашу собственность, но уж ничего не поделаешь. Снимай, девочка, свою шубу. Это приютская, наверное? Тебе Сергей Прокофьевич оставил другую. И ботинки он тебе оставил. И шапку. И платье. И стеганое одеяло. И подушку. И простыни. Он все хотел тебя взять из приюта. Все деньги копил. Для тебя все покупал. А потом заболел и умер… Он был моим большим другом. Он мне поручил найти тебя. А когда мы с Полиной Васильевной пришли в приют, нам сказали, что приют уехал. Ну вот. Я и думал, что все останется Полине Васильевне… А ты вдруг пришла… Тебя ведь. Машей, зовут?

Все это говорил человек, ласково наклонившись к Маке. Но Мака молча стояла, зажав ключ на розовой ленточке в ладошке, стояла в приютской шубе, в остроконечном капоре.

Так страшно было Маке, что люди уходят, исчезают куда-то, теряются, как мама, умирают, как дедушка и Сергей Прокофьевич, а Мака остается… А Мака остается на свете одна. И все меняется, появляются все новые люди, и только в сундуке Сергея Прокофьевича лежит завернутая в газету и в тряпочку Тамара. Молчаливая любимая Тамара, в розовом платье, с отбитым носом.

Полина Васильевна переехала с чердака в квартиру на втором этаже. В этой квартире от прежних жильцов остался только разломанный стул и зеленая шелковая портьера на двери. Прежние жильцы убежали из города. Паркет был весь исцарапан твердыми ногами стульев, шкафов и столов. В открытые двери с лестницы дул холодный ветер. Полина Васильевна плотно закрыла двери, затопила в кухне печку, поставила там всю свою мебель, поставила в углу Макин сундучок, а зеленой портьерой покрыла свою кровать.

Две комнаты Полина Васильевна заперла на ключ, а в третьей вымыла пол и поставила стол, Шкаф и стулья. Потом она разрезала большой лист белой бумаги на четыре части и на каждом куске что-то написала. Один листок она повесила на входной двери. Три остальных — на столбах на улице. На листках было написано:

«Лучшие домашние обеды — Лермонтовская, № 33, квартира 3».

Вечером пришел высокий усатый человек. Он вошел в квартиру и сразу шумно заговорил с Полиной Васильевной. Она спокойно, нараспев, отвечала ему.

— А девочка? — наконец спросил он.

— А девочка будет мыть посуду, — сказала Полина Васильевна.

— А сумеет она? — беспокоился, шевелил усами человек.

— Не ваше дело, Семен Епифанович, — огрызнулась Полина Васильевна. — Это уж не ваше дело. Не сумеет, так выучится.

И Мака выучилась мыть посуду. Она выучилась вставать по оглушительному звонку будильника и быстро в темноте одеваться. Она выучилась бегать в булочную по темной улице и возвращаться домой с хлебом, когда начинало светать. Она выучилась аккуратно считать сдачу, которую ей давали в лавке. Она выучилась носить воду и колоть дрова. Она выучилась раскалывать топором толстые круглые бревна и щипать хрустящие лучины. Они пахли елкой.

Мака каждое утро боялась, что темнота так и не уйдет с холодной улицы, с крутой лестницы, из-под голых каштанов. Длинная ночь начиналась, когда приходили столовники со скрипучими сапогами и голосами, когда на столе робко расцветал бутончик коптилки. Кончалась ночь, когда Мака поднималась по лестнице, стеганым одеялом. Только этот маленький кусочек ночи она могла побыть с Тамарой. А Тамара целые дни спала, придавленная подушкой, закрытая одеялом, спрятанная от всех.

Столовники приходили, грохоча дверями, стульями и ногами. Они отхаркивались, откашливались, шумно чавкали и хлебали. Жирные тарелки поднимались перед Макой и на месте вымытых сейчас же снова вырастали груды грязных. От таза с горячей водой поднимался густой пар, вилки и ножи скользили в руках. Потрескавшиеся Макины руки, красные и распухшие, ныряли вместе с мочалкой в таз, и тарелки тарахтели, дымясь, вылезая из кипятка.

Когда уходил последний столовник, Мака сметала со скатерти корки, кости, окурки и огрызки. Выметала гору земли и песка, подбирала бумаги и спички.

Когда все было убрано и вымыто, Полина Васильевна разрешала Маке поесть. Объедков на тарелках было много, но Мака ничего уже не хотела. Вилки и ножи стучали друг о друга, тарелки прыгали, переворачивались с боку на бок… У Маки слипались глаза.

— Опять не доела? Не хочешь есть? — удивлялась Полина Васильевна. — Ну, как хочешь.

И она, зевая, почесываясь, ложилась на свою кровать.

Мака с трудом влезала на сундучок и обнимала Тамару. Тамара согревалась у Маки в руках и становилась теплой и живой.

Мака не могла вытянуть ноги на сундучке. Он был коротким. Но на нем Мака чувствовала себя дома. Это был ее сундучок. В нем лежало Макино платье, синее в белую горошинку. Оно уже не налезало на Маку. Но его шила мама… В сундучке лежало все то, что принадлежало Маке. На сундучке жила сама Мака.