— Есть, есть!

— Трактористы и комбайнеры, поднимите руки!

Несколько рук вытянулось над разноцветными платками женщин.

— Маловато, — недовольно сказал Павел.

Угрюмый голос ответил из прохладной полутьмы зала:

— А где их больше взять? Осталось полторы калеки.

— Но-но, потише. Какие ж мы калеки? — обиделся кто-то в зале.

Павел продолжал выкликать по профессиям:

— Животноводы есть? Доярки? Птичницы? Агрономы? Все явитесь в контору для регистрации.

Оживление в зале росло. Секретарь партийного бюро предложил коммунистам встать на учет независимо от того, в какой партийной организации состоял прежде. После этого Павел произнес речь, похожую на те очень немногословные задания, которые он обычно давал своим людям. Голос его звучал властно и строго. Зная, что перед ним большинство украинцев, Павел нарочно мешал русскую речь с густой кубанской:

— Ни одна здорова людына не должна быть без дила в совхозе, — гремел со сцены, заставленной фанерными декорациями, его напористый бас. — Будь то рядовой або начальствующий состав, хлопцы або дивчата. Хиба дивчата не могут на тракторы систы? Усим найдемо дило, а дила у нас богато. Через нидилю почнемо сиять, и вы должны помогать нам, як полноправные члены нашей семьи. Вы же от фашистов не на курорт уезжали? И шоб не було ниякого беспорядка. Устав у нас один — советский, социалистический. Всякого, кто буде нарушать трудовую дисциплину, будемо наказывать по законам военного времени. Запомните, с цього часу вы не беженцы, а снова члены государственного трудового коллектива. Правильно я говорю? — спросил Павел, подходя к краю сцены.

— Правильно! — послышалось в разных концах зала.

Павел стал говорить о бережном отношении к государственному имуществу, к скоту, который во что бы то ни стало надо сберечь, о сохранении машин, о необходимости приложить все усилия к тому, чтобы посеять хороший хлеб и взять в будущем году богатый урожай.

— А отходить дальше не придется? — послышался из зала недоверчивый голос.

Павел ответил с уверенностью, на какую был способен:

— Рано об этом загадывать. Ежели об этом думать, то, выходит, сеять не нужно?

— Рады бы не думать, да думается. Не хочется опять хлеб палить, а либо фашистской сволочи оставлять, товарищ директор, — горячей болью зазвучал тот же голос. — А посеять — это, конечно, наше дело. Где надо, там и посеем.

Павел напряженно всматривался в ряды голов, ища говорившего.

— Кто это говорит? Покажись!

В четвертом ряду поднялась взлохмаченная копна черных с проседью волос. Блестящие глаза сурово уставились на Павла, казалось, жгли его.

— Вы откуда? — спросил Павел. — Ваша специальность?

— Я откуда? Из совхоза «Большевистский наступ». Полевод я. Петренко моя фамилия. Петренко Егор Михайлович.

— Вот что, товарищ Петренко. Останьтесь после собрания… Потолкуем…

— С великим удовольствием.

Собрание разошлось вечером. При выходе из клуба Павел снова встретился глазами с красивой молодицей. Она приветливо посмотрела на него из-под платка.

…Залетевший из степи ветер овеял лицо Павла полынно-горькой прохладой. Глубокое ночное небо прочерчивалось частым звездопадом.

Внезапно перед Павлом возникла широкая сутулая фигура. Она отделилась от стены коттеджа, мимо которого проходил Павел, загородила ему дорогу.

— Кто это? — окликнул Павел.

— Это я, товарищ директор. Петренко.

— А-а, Егор Михайлович….

— Жду вас с собрания. Тут у меня люди… Правда, одни бабы… Но я их уже организовал. Чтоб завтра рано утречком — прямо на отделение. На какое — будет приказ?

Павел не сразу сообразил, куда же послать людей. Такой быстрый ответ делом на то, что было записано в решений собрания, его немного озадачил.

— Вот что, Егор Михайлович, — дружески сказал Павел, беря полевода под костлявый локоть. — Сейчас уже поздно, и надо расплановать, кого куда пошлем. Приходи завтра ко мне пораньше и там решим, а сейчас иди отдыхать…

— Народ у меня боевой, товарищ директор, — похвастал Петренко.

— Ну и добре. Я так и думал. Значит, гуртом пойдем в наступление.

— Гуртом, товарищ директор.

Как всегда в трудные минуты, Павел почувствовал, что он не один, что сильные, надежные руки подпирают его, и от этого на душе его стало светло, как никогда.

Нежное турлюканье сверчков наполняло суховатую тьму августовской ночи. Казалось, оно стекало из глубины звездного неба; каждый куст усыхающих трав, пахнущих пресной пылью, был полон музыкальных звуков, словно полынный ветер шевелил невидимо протянутые над степью струны.

В холодке ночи уже чувствовалась близость осени, в тусклом небе, лишенном заревых отсветов, долго не угасающих летом, часто проносились метеоры, оставляя за собой светящийся след.

Ночи стали продолжительнее и глуше. Трактористы уже не отваживались выезжать в степь без ватников и полушубков. К утру высыпавшая за ночь роса блестела на увядших придорожных травах, словно иней.

Павел любил это время. Обычно оно совпадало с некоторой передышкой между уборкой хлебов и осенним севом. В мирное время в такие дни в совхозе подводились трудовые итоги, собирались слеты передовиков, игрались свадьбы. Воскресные вечера в совхозе звенели от песен, от задумчивых, переборов гармоник.

Теперь тяжелая тишина нависала над усадьбой, лишь изредка будил ее неясный звук чьих-либо шагов да перестук, сторожевых колотушек. Тишина и отсутствие света напоминали об опасности. После поездки в Ростов Павел стал ощущать ее острее, тревога его усилилась, стала постоянной.

Он ложился теперь спать во втором, а то и в третьем часу ночи, а перед этим заходил в партийный комитет и там просиживал час-другой, подытоживая с секретарем дневную работу, согласовывая необычные, связанные с чрезвычайным положением в совхозе вопросы, намечая на завтрашний день, экстренные мероприятия.

После собрания и бесед с эвакуированными он все еще испытывал возбуждение и потребность разобраться в пережитом за последние дни. На память приходили то встреча с Голубовским в городе («Его район уже, наверное, полностью эвакуировался», — подумал Павел), то пылящие по дороге обозы и гурты, то полные гнева и скорби лица людей, выступавших на собрании.

По усвоенной за последнее время привычке быть всегда начеку Павел как-то поздно вечером проходил по усадьбе, чтобы проверить, на месте ли сторожевые посты и не нарушена ли где светомаскировка.

Дойдя до здания ремонтных мастерских и поговорив с дежурным из местной команды ПВХО, Павел постоял с минуту, как бы прислушиваясь к своим мыслям, взглянул на небо, усыпанное звездами, и, круто повернув, зашагал к конторе.

Осторожно ступая, Павел прошел по темному коридору парткома, толкнул дверь. В глаза ударил свет настольной лампы.

За столом сидели секретарь парткома Петр Нефедович Шовкунов и председатель рабочкома Нина Федоровна Калужская. Петр Нефедович, пожилой мужчина с седыми висками и гладкой лысиной, идущей от лба к темени, перебирая какие-то листки, поднял на Павла усталые, в сморщенных болезненных мешочках глаза, сказал тихим, мягким голосом:

— Садитесь, товарищ директор, вы нам как раз нужны.

Павел сел на отчаянно скрипнувший стул, спросил, отдуваясь:

— Что это у вас на столе? Что за канцелярия?

— Это не канцелярия, а договора на социалистическое соревнование между бригадами, звеньями и отдельными трактористами. Видите, сколько? — Шовкунов потряс объемистой папкой. — Эти бумажки должны войти в историю так же, как военные документы. Это сгусток энтузиазма, воли и ярости… Да, да, священной ярости к врагу. Это вызов фашистским громилам и… и счета на победу…

Петр Нефедович, недавний инструктор райкома и пропагандист, тяготел к цветистым формулировкам, любил щегольнуть, как он сам говорил, «доходчивыми» словечками.

— Ты, Нефедыч, покажи ему вызов Мити Солнышкина, — сказала Нина Федоровна, высокая женщина с, очень смуглым строгим лицом и карими, горячо поблескивающими глазами. Сиреневая косынка туго схватывала ее смоляные, гладко причесанные волосы, от этого узкое лицо ее казалось острым, а черное шерстяное платье с глухим до самого подбородка воротником неожиданно делало ее похожей на галку. — Посмотри, Павел, ведь этому Мите шестнадцать лет, он сел на трактор две недели назад, а прочти, что он пишет. И никто его не просил об этом. Он сам…