Иосиф Лукич только вздыхал, пожимая плечами.

Главный инженер поджидал старшего агронома у входа в контору. Сухие губы его подергивались.

— За что он опять на меня набросился? За что? — пожаловался он дрожащим голосом.

— Кто? Каким образом? — рассеянно спросил Иосиф Лукич.

— Да директор… Вы же слышали.

— Ах, вы все о том же, Владимир Александрович. И охота вам… в такое время…

— Нет, это уже вошло в систему. Я не могу с этим мириться. Не могу, — замахал руками главный инженер. — Зачем он приписывает мне нераспорядительность? Ведь это невыносимо. Разве я не понимаю, что план надо выполнять?.. Зачем он старается всегда представить меня в ваших глазах в таком свете.

— Вы слишком мнительны, Владимир Александрович, — сказал Иосиф Лукич. — Но надо признать — директор во многом прав.

— Вот видите! Вот видите! Он уже и вас вооружил против меня. А я знаю: ему нужны кадры только повинующиеся, а не рассуждающие. Машины и люди для него одно и то же. Толстокожий человек! Грубиян!

— Резко, по неубедительно, — усмехнулся Иосиф Лукич, — И какое это имеет отношение к предстоящему севу? В чем, по-вашему, неправ директор?

— Во многом. Мы будем сеять на быках, без агрегатов, без людей. Вот увидите.

— Ну, это еще покажет жизнь, Владимир Александрович. Нам все-таки придется посеять агрегатами шесть тысяч гектаров.

— Буду рад, если у нас хватит на это пороху, — желчно ответил главный инженер и, завидев Павла, выходившего из конторы, торопливо зашагал прочь.

«Ну вот, один противник военных темпов осенней посевной уже нашелся», — подумал Иосиф Лукич.

Каждый день в совхоз прибывали новые гурты скота. Это были те гурты, которые Павел, будучи в городе, наблюдал, стоя на углу уличного перекрестка. Теперь они дошли до совхоза, как неопровержимые вестники военной грозы.

Гурты двигались по обочинам широких грейдеров, окутанные черной, медленно оседающей пылью. Тяжелый топот и тоскливый рев, хриплые крики гуртовщиков, трясущихся на взмыленных усталых конях, глухо звучали в августовском, прогорклом от сухости воздухе. Люди и скот томились от жажды. Степь дрожала обманчивым водянистым маревом. Глаза гуртовщиков напряженно искали в ней желанного водопоя.

Ископыченное жнивье изредка пятнилось красными костлявыми тушами павших быков и коров, уткнувших в пепельно-серую землю широкие неподвижные морды с высунутыми шершавыми языками. Над ними роились мириады оводов, парили степные коршуны-стервятники. Всюду на дорогах стоял навозный запах степных тырл[5].

По дорогам от зари до зари скрипели запряженные длиннорогими украинскими волами арбы, цокотали расхлябанными частями, визжали плохо смазанными осями тракторы, мелодично позванивали стальными ходами тавричанские брички.

Весь этот разноцветный поток медленно катился по донским просторам, и часть его, дойдя до совхоза, руководимого Павлом, остановилась, наполнив улицы центральной усадьбы необычным оживлением.

Улочки пестрели пришлыми незнакомыми людьми, в большинстве женщинами, всюду стояли арбы, брички, тачанки, сеялки, плуги, лобогрейки. В деревянных, поставленных на подводы клетках кудахтали куры, гоготали гуси, визжали поросята. Вся эта запыленная живая масса имела вид цыганского кочевья, но Павел тут же заметил, что люди и здесь делились на звенья, бригады, станы, отделения.

Какая-то простоволосая женщина в широкой юбке и красной, как мак, кофточке ходила между рядами подвод и спрашивала, не видел ли кто, где остановилась бригада какого-то Нидокима Петровича.

После бессонной ночи Павел, пыхая папиросой, грузно шагал по выложенному кирпичом тротуарчику к конторе совхоза. Он чувствовал небывалую усталость: почти до рассвета он распределял эвакуированных по отделениям, охрип от уговоров.

Утро было росное, прохладное. Солнце никак не могло пробиться сквозь серую толщу тумана, застывшего над степью, как упавшее на землю облако. Над совхозным поселком устойчиво держался запах улегшейся за ночь влажной от росы пыли и наносимой со двора ремонтных мастерских нефтяной гари.

Привычные звуки вливались в уши Павла — крик петуха, мычание коров, тоненькое ржание жеребенка, однообразный гул трактора.

И все же Павлу казалось, что знакомая музыка будничного утра чем-то нарушена и в ней можно различить звучавшие диссонансом тревожные нотки.

«Сколько скопилось всякого народу, и каждому чего-нибудь надо, — думал Павел. — Да что у нас — база снабжения какая-нибудь? Вот проверю, поставлю каждого на место, всем дело найдется».

Павла уже ожидали в приемной эвакуированные — женщины и старики. Их усталые омраченные лица несколько смягчили его раздражение, в нем уже росло сочувствие к этим оторванным от родных мест людям, но он тут же подумал: «Не с сочувствия начинать надо, а с дела. Жалостью тут не пособишь».

Он позвонил секретарю партбюро, потом приказал своему заместителю собрать эвакуированных в поселковом клубе. Затем вызвал главного инженера, спросил:

— Ну, как у трактористов? Результаты есть?

— Есть, Павел Прохорович, — с неожиданной веселостью ответил Владимир Александрович. — Уже притащили четыре трактора. Два, правда, «раскулаченные», но мы их отремонтируем! Слухи есть, — еще нашли три СТЗ и два брошенных «натика».

— Ну вот. А вы упрямились. Под лежачий камень вода не течет, Владимир Александрович.

Главный инженер смущенно пробормотал:

— Я не привык действовать опрометчиво.

— Старые привычки сдайте в архив, — наставительно сказал Павел. — Не об опрометчивости идет речь, а о военном стиле работы.

— Тут у меня есть соображения насчет кадров, — заявил вдруг главный инженер. — Видите, сколько привалило к нам людей. Правда, почти одни женщины, но и среди них…

Павел насмешливо, но уже добродушно взглянул на главного инженера.

— Вот видите… — сказал он, — и люди будут… А как же!..

— Вот сейчас мы и устроим им проверку.

Через два часа в клубе собрался народ. Полутемный зрительный зал наполнился гулом оживленных голосов, украинской певучей речью. Павел шел между заполненных скамей к низенькой сцене, где стояла обтянутая кумачом трибуна, случайно повел глазами в сторону, увидел черные печальные глаза, мягкий овал женского молодого лица. Перед ним мгновенно возник шумный городской перекресток, скрипучая арба с наваленными на нее мешками и молодая чернобровая женщина в надвинутом на глаза платке, с ребенком на руках.

— Вы не с Запорожья? — спросил Павел, сразу припомнив ответ женщины в тот знойный день.

— С Запорожья, — сказала женщина, глядя на него чуть испуганно и, очевидно, не узнавая его.

Кожа на ее лице была груба и темна от загара, но глаза, от которых растекались чуть приметные морщинки, светились глубоким теплым сиянием, украшавшим все лицо.

— Ну как в нашем совхозе? Нравится? — спросил Павел.

— А ничего… Та у нас було лучше, — созналась женщина и застенчиво улыбнулась.

— Гм… Почему же лучше? — насупился Павел.

— Да так… Там я дома была, а тут…

— А мужик твой где? — грубовато продолжал допрашивать Павел.

— Мужик на фронте… Вин служив управляющим отделения в совхозе, — ответила молодица.

Как видно, директор затронул больную струну в ее душе, миловидное лицо женщины сразу поблекло.

— А я тебя уже видел, — улыбаясь сказал Павел. — В городе. На углу проспекта. Еще спытал, откуда.

Женщина с недоумением посмотрела на Павла: разве она могла запомнить?

Павел спросил ее имя, фамилию, сказал:

— Дарья Тимофеевна Корсунская? Вот что, Дарья Тимофеевна, зайдешь ко мне в контору, может, тебе чего будет нужно.

— Дякую. А вы ж кто будете?

— Я директор этого совхоза, — ответил Павел и пошел на сцену.

Женщина с любопытством смотрела ему вслед.

Павел взошел на трибуну и начал с того, что стал выкликать старших колонн, бригадиров, гуртоправов.

На его басовитый оклик, гулко отдававшийся в притихшем зале: «Есть такие?» — послышались голоса: