Кето жадно вслушивалась в голос диктора. За три дня скитаний она соскучилась по радио. Ей одинаково приятно было слышать и немногословный рассказ о героизме бойцов, в течение нескольких часов удерживавших какой-то населенный пункт до подхода главных сил, и о том, что в колхозе «Третья пятилетка», где-то на Кубани, колхозники начали косовицу, и что работницы какой-то швейной фабрики досрочно выполнили производственный план.

Страна жила и работала; за сообщениями радио чувствовались ее необъятность и сила. Миллионы людей были там, за спиной диктора, — они жили, дышали, волновались, не сидели сложа руки.

Самсонов привез свою группу эвакуированных на вокзал и там расплатился с подводчиками.

Громадный железнодорожный узел был забит воинскими эшелонами и пассажирскими поездами, ожидавшими отправления на Минск, Бобруйск, Гомель.

Немецкие самолеты несколько раз налетали на Барановичи, бомбили станцию, но разрушенные пути быстро чинились и движение поездов на восток не прерывалось.

Однако скопления беженцев были так огромны и опасность налетов была столь очевидна, что охрана не пропускала новые потоки беженцев на вокзал.

На привокзальной площади и в скверике с летней киноплощадкой, на платформах, у пакгаузов люди сидели в ожидании поезда так тесно, что ступить было негде. Тут же на площади, под деревцами, курились маленькие костры; женщины, склонившись над котелками, варили пищу, здесь же играли дети, лежали на разбросанных матрацах больные…

Кето и Марья Андреевна решили еще раз навести справки, купить на дорогу продуктов. Узнав, что поезд пойдет на Минск вечером, они, сговорившись с Самсоновым о встрече в привокзальном сквере, направились в город. День был знойный и душный. Нечаянно они забрели на эвакопункт, там им предложили сходить в баню и столовую.

Розовощекая девушка в сияющем белизной халате сказала Кето:

— У нас есть комната матери и ребенка, врачебная консультация, зайдите…

После дорожной грязи и пыли чистая светлая комната консультации растрогала Кето. Женщина-врач осмотрела Лешу, сказала:

— Вам придется побыть у нас хотя бы сутки. Ребенок пока здоров, но сильно истощен. В дороге он может заболеть.

— Я не могу оставаться, — вздохнула Кето.

Загрохотали зенитки. Мимо окон побежали люди. Женщина-врач не двинулась с места, что-то записывала.

«Она уже привыкла», — подумала Кето. Выждав, когда стрельба прекратилась, Кето пошла на вокзал.

Самсонов со своими эвакуированными рабочими-мостовиками ожидал женщин в привокзальном скверике. Он стоял среди них, высокий, сутулый и мрачный, с рюкзаком за плечами и суковатой палкой в руке.

— Я вас жду с нетерпением, — сказал он Кето. — Через час должны подать поезд на Минск. Но вести неутешительные. Говорят, немцы разбомбили в Столбцах мост через Неман. Тут очевидцы рассказывают: эти изверги расстреливают людей тысячами… В Бресте они сжигали людей живьем. Вы только вдумайтесь: все это происходит не во времена Навуходоносора, Атиллы или какого-нибудь Тамерлана, а в первой половине двадцатого века, после того как жили Гете, Толстой, Дарвин…

Кето промолчала: ей не хотелось говорить. Вокруг разноголосо гудела толпа. Заходило солнце. Воздух над городом был мглист и сух, пронизан красноватыми лучами заката.

Через час подали на Минск состав темных, неосвещенных теплушек. Смеркалось. В задымленном, беззвездном небе безмолвно и нервно метались лучи прожекторов, где-то на западе вставало огромное мутное зарево. Было уже темно. Кето, Марья Андреевна и Стася, влекомые гудящим потоком, старались не растеряться, крепко держа друг друга за руки, Самсонов все время не выпускал локтя Кето, расталкивая толпу.

— Держите меня крепче, — умоляюще сказала Кето. Она старалась защитить Лешу руками, приподнимала его над собой. Мальчик все время кричал, но она не слышала детского голоса в общем шуме.

Над станцией вновь, точно чудовищно огромные кометы, скрестились голубые лучи. Где-то совсем близко загремели зенитки.

— За мной! За мной! — командовал Самсонов.

Вот и вагоны, длинные, с широко распахнутыми дверями.

«Скорее, скорее… Уехать подальше… Не видеть, не слышать этого», — стучал в голове Кето тупой молоточек.

— Марья Андреевна… Стася… где вы? — крикнула она.

— Я здесь… — откликнулась Стася.

— Держите ребенка… Ради бога, держите ребенка, — откуда-то издалека посоветовала Марья Андреевна.

Кето вдруг почувствовала, что потеряла руку Марьи Андреевны. Ее сдавили какие-то женщины с узлами, жарко дыша ей в лицо. Становилось все темнее, и Кето не могла разглядеть их лиц. Ее охватил ужас.

— О, будь ты проклят! Будь проклят, антихрист!.. — раздался рядом пронзительный крик женщины.

И Кето при свете зеленоватой вспышки от стрелявшей неподалеку зенитки на какую-то долю секунды увидела перекошенное, точно гипсовое лицо, угрожающе поднятый кулак…

— Будь проклят!.. Будь проклят!.. — все громче выкрикивала обезумевшая женщина.

И в ту же минуту Кето услышала над головой раздирающий ушные перепонки свист и шум, похожий на шум быстро надвигающегося вихря.

«Что это так шумит?» — слабо засветилась в ее мозгу мысль и мгновенно потухла…

…Выбеленные известью кирпичные своды открылись перед замутненным взором Кето. Тусклая электрическая лампочка освещала их. Там, где своды сходились со стеной, колыхалась черная паутина. Кето смотрела на эту паутину, и тонкие черные брови ее напряженно сдвигались. Странный смешанный запах иода и спирта тяжело висел в воздухе. И чем шире раскрывались ее живые, горячие глаза, тем острее был этот запах, и ощущение чугунной тяжести в голове, во всем теле, мутящая тошнота, сжимавшая горло, становились неотвратимее.

«Это все тот же нехороший сон», — подумала Кето. И вдруг словно яркий луч озарил ее мозг. Она вскрикнула.

Перед ней раскрылось все сразу: и то, что она лежала на каких-то носилках с вытянутыми вдоль туловища руками (такие же носилки стояли рядом), и закопченный, затканный паутиной кирпичный свод, и мерклый свет, и чьи-то стоны, и лицо женщины в больничном халате…

— Где мой ребенок? — тихо и жалобно спросила Кето и нашла в себе силы, чтобы привстать на локте. Она продолжала напрягать память. Это было видно по ее ищущим, беспокойным глазам.

Женщина в халате ласково смотрела на нее. Она не знала, что отвечать этой неизвестной красивой женщине. Кето, окровавленную, в разорванном платье, с тяжелым ранением левой ноги, вместе с другими ранеными, изуродованными мужчинами и женщинами, принесли сюда, в бомбоубежище, бойцы местной противовоздушной обороны. Ребенка с ней не было.

— Лягте, лягте, — попросила фельдшерица. — Успокойтесь.

Она попыталась уложить Кето, но та упиралась. Вот она увидела свое разорванное платье, кровь, увидела рядом с собой стонущих, взывающих о помощи людей, и глаза ее загорелись безумным блеском.

Она с отчаянной настойчивостью повторила вопрос: где ребенок? Куда девали ребенка? Где Стася, Иван Егорович, Марья Андреевна? Фельдшерица не хотела лгать и выдумывать. Она не видела никакого ребенка, не знала ни Стаси, ни Ивана Егоровича, ни Марии Андреевны. Может быть, они тут, в подвале, ведь здесь такая масса раненых людей. Прошло полчаса, как кончилась бомбежка, а их все носят со станции бойцы противовоздушной обороны…

Сердце фельдшерицы словно окаменело. Бог знает, как она будет работать, хватит ли у нее сил: так у нее дрожат руки, и крови вокруг столько, что она ничего подобного не видела за всю свою жизнь.

В глазах Кето было столько муки, что в другое время фельдшерица могла бы расплакаться, закричать (подумать только — потерять ребенка!), но сейчас все заледенело в душе ее.

Фельдшерица позвала санитарку, и они стали держать Кето за руки, уговаривать:

— Успокойтесь, милая… Мы найдем вашего ребенка, успокойтесь…

— Найдите его! Спасите! Найдите!.. — выкрикивала Кето, пытаясь встать с носилок. — Стася! Марья Андреевна!..