Он схватил за руку проходившую с тазом санитарку и виноватым, почти плачущим голосом попросил сказать, что же с его женой и почему эти женщины сидят в приемной, а некоторые прямо на полу. Санитарка усмехнулась, точно не понимала душевного состояния Алексея.

— Про жену твою сейчас узнаю, — сказала она грубовато. — А этих женщин куда же девать? Приют маленький, при польской власти сюда привозили по две роженицы в сутки, все на дому рожали, а теперь со всей округи везут. Вот и не хватает коек… Не беспокойся, всех уложим…

Широкое морщинистое лицо санитарки было сердитым, но в глазах ее Алексей уловил добрую сочувственную усмешку.

— Твоя жена — такая худенькая, черненькая, как галчонок? Недавно привезли… Как фамилия? Повремени, сейчас узнаю.

Алексей сел и стал ждать, до боли стиснув пальцы рук. Он злился, и, как всем людям в подобном душевном состоянии, все казалось ему неустроенным.

Алексей ожидал санитарку не менее получаса, и мысли, одна ужаснее другой, одолевали его. Но вот женщина вышла и все так же спокойно сказала:

— Ну вот, с женой твоей все благополучно. Езжай-ка домой, а утром приедешь, и мы поздравим тебя… И нечего торчать тебе тут. Без тебя все сделаем…

Она ушла. Алексей вышел во двор, постоял на ступеньках, но ехать домой не хватило духу. Он вернулся в коридорчик, сел, стиснув руками голову. Ему представились искаженные муками лица женщин, сидевших в приемной, с невиданным еще выражением беспомощности, торопливо оправлявших одежду при его появлении, и снова острая жалость к Кето подкатила к горлу.

«А вдруг она умирает, и я больше не увижу ее? Что за бессмыслица сидеть и ждать смерти?» — шептал какой-то назойливый голос. Алексей вскочил и снова сел.

— Ты все сидишь? — услышал он знакомый голос. Он поднял голову. Санитарка, улыбаясь, сочувственно смотрела на него.

— Ну как? Что? — спросил он.

— Все так же, — ответила санитарка. — Видно, первенького ждешь, так тебе и покоя нету.

Алексей встал и, не промолвив больше ни слова, вышел на улицу.

Дождь перестал, но где-то в канаве все еще ворчала и хлюпала вода. На небе синели глубокие, как полыньи, прогалины, и в них мерцали чистые, побледневшие при свете утренней зари звезды. Гроза удалилась на восток. Лиловые облака залегли над невидимой кромкой земли, похожие на затянутый мглой горный хребет, и только молнии изредка золотили их.

Напоенный влагой воздух стоял над городом, как вода в затихшем озере. Все блестело вокруг при мутном свете зари: мокрая мостовая, словно лакированные листья деревьев, каменная обомшелая стена старинного монастыря, красная черепичная крыша костела.

Алексей подошел к машине, забрызганной глинистой грязью. Шофер Коля, скуластый, синеглазый паренек, свернувшись калачиком, спал в кабине, натянув на голову пиджак.

«Не поехать ли в самом деле домой?» — подумал Алексей, но тут же с возмущением отверг эту мысль, медленно побрел по улице.

Он обошел несколько кварталов, вернулся к воротам монастыря. Становилось все светлее и прохладнее. Ранние пешеходы изумленными взглядами провожали фигуру одинокого человека в облепленных грязью высоких сапогах, в измятом плаще, без фуражки, со спутанными мокрыми волосами и измученным сердитым лицом.

Так он бродил, пока совсем рассвело.

У монастырской стены он сел на мокрую скамейку и, склонив голову на руки, закрыл глаза…

Очнулся от страха при мысли, что не все еще кончилось и самое главное — и, может быть, самое ужасное — он должен сейчас узнать. Солнце уже взошло и стояло высоко, теплый луч пригревал щеку. Над монастырской стеной, обросшей маленькими деревцами, с пронзительным писком и стрекотаньем кружились стрижи.

— Алексей Прохорович, домой поедем или на стройку? — спросил шофер.

— Да, да, сначала домой…

«Сейчас… сейчас… я узнаю все…» — думал Алексей, входя в монастырские ворота.

Дверь приюта была распахнута.

Санитарка кинулась Алексею навстречу. По ее лицу можно было судить, что все кончилось благополучно. Алексей узнал от нее, что родился мальчик, десяти с половиной фунтов, роды были тяжелые…

Санитарка, склонив набок голову, улыбаясь, смотрела на него.

— Напиши-ка ей записку. Она просила, — сказала женщина.

— Я хочу ее видеть. Можно? — спросил Алексей и вдруг, почувствовав страшную усталость, опустился на стул.

— Ох, и прыток ты… Наглядишься еще. Пиши-ка лучше записку.

Алексей дрожащей рукой вырвал из блокнота листок, написал несколько бессвязных слов. Минут через десять санитарка вернулась с ответом.

«Милый Алеша! — писала Кето, повидимому, огрызком карандаша, кривыми, ползущими во все стороны буквами. — Вот все кончилось… Как хорошо… Только большая слабость. Навещай меня. Может быть, дня через три встану, постою у окна, и ты увидишь сына…»

Алексей несколько раз перечитал записку и, плохо улавливая ее смысл, вышел за ворота, пошатываясь, как пьяный.

— Я — отец, — вслух подумал он и засмеялся.

Четыре месяца прошло с тех пор, как Виктор вернулся из отпуска. За это время он снова втянулся в службу и все реже вспоминал о днях, проведенных дома.

Летать приходилось от восхода солнца и до сумерек: учебные воздушные бои, стрельбы с наступлением летной весенней погоды заполняли все время. В свободные от полетов часы Виктор читал, изучал теорию пилотирования, аэронавигацию, кропотливо разбирал каждый воздушный бой.

Он становился все более вдумчивым и серьезным летчиком, но в его летной жизни еще происходили досадные срывы и мелкие приключения. Дух озорства иногда прорывался в нем с прежней силой. Один раз он летал бреющим полетом над полем, где работали женщины, в другой — пикировал на железнодорожную водокачку, за что и получил пятисуточный арест.

А однажды перед посадкой в его машине «заело» шасси. Он терпеливо кружил над аэродромом, стараясь привести в действие выпускающий механизм. Он то бросал самолет в штопор, то в пике, то делал бочки — не помогало… «Солдатики» на крыльях, указывающие на то, что шасси выпущено, не высовывались. Горючее кончалось. Виктор сбавил высоту, пронесся над головами летчиков, следивших за посадкой. Они уже догадались, в чем дело. Виктор решил садиться «на брюхо».

После четвертого круга самолет круто понесся к земле. На аэродроме затаили дыхание. Сам командир полка, закусив губу и побагровев от напряжения, следил за рискованной посадкой. Самолет Виктора достиг положенной черты, коснулся земли и тотчас же исчез в густом облаке пыли. Воющий вихрь со скрежетом промчался по площадке. Из него вынырнул куцый, похожий на подстреленную распластавшую крылья птицу самолет и остановился, слегка накренясь левым крылом.

Из кабины вылез Виктор, бледный, улыбающийся, со съехавшими на сторону очками. Его подхватили десятки дружеских рук и стали подбрасывать.

— Пустите, братцы, а то уроните! Упаду я, черти полосатые! Упаду! — кричал Виктор.

Дружный хохот прокатился над аэродромом.

— С двухсот метров не боялся разбиться, а тут с двух метров боишься. Качай его, ребята, качай! — кричал Родя Полубояров.

Виктор все реже позволял себе лихачество. Арест и предупреждение о более строгом взыскании, а главное — та работа мысли, которая не прекращалась в его сознании все время, удерживали его от бессмысленного молодечества.

Военный аэродром был раскинут в трех километрах от опрятного литовского городка, среди кудрявых буковых рощ и дачных, пестро раскрашенных домиков.

Летчики жили тут же, в авиагородке, недалеко от городской окраины. Возбуждающие запахи еще не обожженных солнцем трав и полевых цветов затопляли аэродром, смешивались с горьковатым перегаром отработанного бензина и авиационного масла.

Опускаясь на землю с большой высоты, где воздух холоден и чист, как дистиллированная вода, истребители будто окунались в теплые душистые полны; усталые головы летчиков приятно туманились, как после легкого вина.

Вечерами, после полетов, летчики собирались в клубе. Рослый и статный, с закрученными в тонкие колечки усиками, сероглазый красавец-сибиряк Андрюша Харламов, перекочевавший в авиацию из учительского института, играл на рояле. Низкорослый, с выгнутыми, как у кавалериста, ногами Родя Полубояров и фатоватый Сухоручко, неутомимые танцоры, кружили в вальсе стыдливых литовских девушек.