— Голубонько! Донюшко, я тут… Я никуда не уйду… Спи, моя ясонька!

Он не стал ждать ее возвращения. Осторожно ступая на носках, тихонько отворил дверь, вышел на улицу, под звездное весеннее небо…

Приняв дела и потратив три дня на изучение обстановки, Павел стал готовиться к выезду в Ростов с докладом на бюро обкома о положении дел в совхозе. Вопросов, требующих немедленного разрешения — вопросов острых и жгучих, — набралось столько, что Павел только благодаря своей выдержке и привычке не хвататься за все сразу не растерялся.

Общая картина состояния совхоза для Павла была теперь ясной. Он и ожидал увидеть ее такой. Из эвакуации каждый день приезжали люди — чаще всего инвалиды и женщины; их надо было собирать, устраивать, организовывать. Что же касается тракторного и машинного парка, то он не то что сократился, а его совсем почти не существовало, если не считать десятка-двух сломанных тракторов и комбайнов.

Павел не испытывал страха перед трудностями, не опускал рук. Всегда в таких случаях им овладевали энергия и целеустремленность. Люди, машины, семенное зерно, скот — на этих основах сосредоточились все его помыслы. В первый же день он приказал произвести строгий учет работоспособных людей и машин. Несколько тракторов до приезда Павла вяло ремонтировались в мастерских. Павел собрал немногих механиков, некоторых тут же обругал за неповоротливость, других похвалил, вызвал у всех чувство трудового соревнования. Люди разъехались по полям, стаскивали на центральную усадьбу сельскохозяйственный инвентарь, разбросанные повсюду детали, которые тут же пускались в дело.

Весть о приезде старого директора быстро разнеслась повсюду. Население совхоза стало расти с каждым часом. В дирекции с утра до вечера толпился народ. Павлу предлагали услуги новые, совсем незнакомые люди: тут были и эвакуированные, и уволенные из армии по болезни фронтовики, и недавние партизаны, и бывшие рабочие соседних машинно-тракторных станций. Павел принимал всех, иногда даже откровенно, со всей своей бесцеремонностью переманивая к себе людей, возвращавшихся в свои совхозы и колхозы.

«Разберемся после, — говаривал он в таких случаях. — Какая разница между тем или другим хозяйством? Наш совхоз в другом государстве, что ли?»

Обезоруженные такими прямолинейными, хотя и не совсем правильными доводами, люди соглашались работать у Павла.

До сева оставалось не более двух недель, а может быть, и того меньше, а первые десять тракторов, необходимых для работ, еще не были готовы. В первый день сева все они вряд ли могли выйти на поля. Если даже к ним прибавить живое, отощавшее за время долгого пути из эвакуации конское тягло и быков, то разве такими силами своевременно выполнишь сев? На сколько же недель придется растянуть его?

Такие мысли обуревали Павла, когда он с работниками и специалистами обсуждал неотложные вопросы, заглядывал в каждый уголок центральной усадьбы, разъезжал по отделениям. Но внешне он старался не показать одолевавшей его тревоги. Он разговаривал со всеми одинаково уверенно и спокойно.

Павлу хотелось поскорее поехать в Ростов еще и затем, чтобы узнать что-нибудь об отце, о котором он ничего не слыхал с лета прошлого года.

По дороге из Казахстана он послал отцу телеграмму о том, что возвращается в совхоз, но не получил ответа. Это беспокоило Павла все сильнее. Евфросинья Семеновна с детьми еще не приехала. Павел жил в своей неприбранной, холодной и неуютной квартире, завтракал и обедал в совхозной столовой, ложился спать на рассвете…

Наконец он получил вызов на бюро и, радуясь предстоящему решению вопросов, связанных с восстановлением совхоза, и возможному свиданию с отцом, выехал в Ростов. Движение поездов только налаживалось, и Павел, чтобы не опоздать на заседание бюро, решил выехать в ночь.

Приехал, он в Ростов на рассвете. Трамвай не ходил, линия еще не была восстановлена. Павел отправился пешком. Город тонул в предутреннем сером тумане. Он казался вымершим, только на перекрестках изредка попадались патрули. На тротуарах дотаивали неубранные грязные глыбы снега. По обеим сторонам когда-то цветущей, сияющей потоками света, покрытой гладким асфальтом улицы Энгельса высились черные, напоминающие старинные готические башни, островерхие громады сожженных и разрушенных домов. От них веяло затхлой копотью и ржавчиной. Да, это было пострашнее того, что он видел у себя в совхозе. Многие дома стояли без крыш, в провалах окон виднелось серое небо.

Павел запрокидывал голову, смотрел и не узнавал многих зданий. Вот торчит одна фасадная стена, а за ней зияет пустота, и кажется, что стена вот-вот повалится и накроет соседний уцелевший дом. На самой ее вершине, над карнизом, каким-то чудом держится старая, еще дореволюционная статуя сидящей Афродиты, а рядом, на такой же стене — сфинкс, устремивший бесстрастный взор на север. А вот от всего громадного дома осталась только угловая башенка, воткнувшая в небо свой согнутый шпиль…

Заседание бюро обкома должно было начаться в двенадцать. Времени еще оставалось достаточно, и Павел торопливо зашагал на Береговую. Он шел с возрастающей тревогой при мысли, что может не найти отца в живых, а на месте домика обнаружить такие же развалины, какие он видел на главной улице.

Утро разгуливалось. Сырой мартовский туман рассеивался. Румяным свет восхода проступал сквозь него, разгораясь все ярче над задонскими лугами. Весь город, израненный, огромный и серый, словно одетый в рубище, но уже ожившим, окрасился в розово-золотистые тона: он будто улыбался навстречу всходившему солнцу. На улицах появились люди. Правда, их было не так много, как прежде, но они шли бодро, наполняя утреннюю тишину уверенным звуком своих шагов.

Вот и крутой пустынный спуск к Дону, вот и Береговая. Павел зашагал быстрее. Взгляд тянулся туда, где должен показаться знакомый покосившийся балкончик.

Ага, вот и он — старый тополь, стоявший как бессменный часовой у окон волгинского дома! И домик цел, и балкон с наваленной на нем всякой рухлядью и со свисающими побегами усохшей повители, когда-то росшей в длинных ящиках. И ворота, и калитка, и двор были все те же… Пожалуй, мало что изменилось…

Тяжело дыша от волнения, Павел поднялся по скрипучим ступенькам лестницы, постучал в дверь. От его внимания не ускользнула ни одна деталь: сорванная пуговка электрического звонка, новая железная дверная ручка, заделанное фанерой окно в лестничной прихожей.

За дверью послышались шаркающие шаги, щелкнул засов, и Павел услышал знакомый стариковский голос.

Павел чуть не вскрикнул… Отец! Он жив, он дома! Дома! Дома! И дом этот существует, как прежде! Он существовал бы при всех обстоятельствах только потому, что жив отец. Так показалось Павлу в ту минуту.

Вот отец стоит перед ним, костистый, сутулый, с побелевшими, как снег, усами, выбритыми сморщенными щеками и угрюмоватым, но добрым взглядом глубоко сидящих под нависшими, косматыми бровями глаз. На нем не то ватная, не то шерстяная кацавейка, заменяющая свитер, на ногах старые обшитые кожей валенки.

Отец недоверчиво мигает глазами и, словно подтрунивая, говорит:

— Ну, товарищ совхозный директор, давненько вы нас не навещали. Пожалуйте.

Павел не дает ему договорить. Старик кряхтит, сморкается, но тут же освобождается из объятий сына, круто сдвигает кустистые брови.

— Хватит. Рассказывай, ты откуда? Эх, жаль, надо на работу. Ты надолго? Вот не ждал. Опять в совхозе? Добре. А до этого? В Казахстане? Далеко же тебя занесло.

Он говорит отрывисто и почему-то ворчливо, как будто сердясь на сына за долгое отсутствие. Павел с любовной усмешкой глядит на взволнованно шагающего по комнате, шаркающего валенками отца и не совсем последовательно отвечает на его беспорядочные, следующие один за другим вопросы.

— Почему ты не ответил на телеграмму, отец? — спросил Павел.

Прохор Матвеевич погрозил пальцем:

— Знаю я тебя. Узнал бы ты, что я жив-здоров, ну и успокоился бы, скоро не приехал. Ты и так, вижу, не очень торопился. Всегда ты, Павло, был таким.