На главной улице было оживленнее. Робко прижимаясь к руинам, неуверенно брели редкие городские жители. Группами стояли и шагали немецкие солдаты в пилотках. Грузный топот сапог, надменные лица, подозрительно ощупывающие каждого русского взгляды.

На мостовой фыркали нефтяным чадом танки, бронетранспортеры, танкетки, вереницей стояли орудия, громадные четырехосные грузовики. Возле всей этой рычащей, лязгающей железом, глухо гомонящей массы, широко расставив ноги (поза попирающих чужую землю победителей), воняя трубочным перегаром и перекликаясь, стояли озябшие пруссаки в тонких шинелях-балахонах, прохаживались на журавлиных негнущихся ногах офицеры.

После долгого сидения в квартире Юрию казалось, что все это снится ему. Перед ним открывался какой-то другой — незнакомый город, какое-то другое — неправдоподобное далекое время.

«Остаться? Жить в этом чужом городе? Отец, мать, сестра — там, я — здесь?.. — спрашивал себя Юрий. — Нет, бежать, бежать сегодня же ночью… Переправиться через Дон… Скорей к своим, к своим».

Какая-то сила потянула его на знакомый перекресток. Он дошел до угла памятного ему переулка, где переодетые немцы остановили машину начальника дороги.

В тени ворот горбился старик в рваном полушубке и подозрительно смотрел на Юрия. На противоположной стороне ревел огромный грузовик, прохаживались немцы. Где-то на юге, за Доном, бухнуло орудие, и эхо прокатилось под низким пасмурным небом.

— Эй, гражданин! — тихо окликнул Юрия старик.

Юрий обернулся..

— Вы бы не ходили тут… Тут немцы следят… — торопливо сказал старик. — Начальника советского они расстреляли тут и тело не велели убирать… Три дня лежал, а нынче ночью кто-то утащил… Вот и подкарауливают… Проходите, проходите…

По спине Юрия пробежал мороз. Он ускорил шаги и, не оглядываясь, свернул в переулок.

Всюду в городе стоял противный, мутивший душу запах нашествия… У подъезда, прямо из подкатившей походной кухни, тучный, краснолицый немец с засученными рукавами, в белом клеенчатом фартуке черпал из котла горячую темную жидкость, наливал в солдатские котелки. От котелков и алюминиевых манерок валил горьковатый пар. Гитлеровцы ели колбасу и пили кофе стоя, дуя в кружки, громко чавкая и переговариваясь. Тут же в козлах стояли их автоматические винтовки.

Часовой, выставив ружье с плоским штыком, загородил Юрию дорогу:

— Хальт! Цурюк!

Юрий попятился назад.

— Хальт! — раздался резкий окрик за спиной.

Юрий остановился, не зная куда идти.

— Фор! Айн, цвай, драй! — стал считать позади насмешливый голос.

Юрий шагнул вперед, но его вновь остановили. Он совсем растерялся, бестолково закружился на месте.

— Хальт! — опять крикнул часовой.

— Рус, ха-ха. Танцирт! Го-го! — обрушился на Юрия издевательский хохот.

— Марширт! Айн, цвай, драй!

Унижение сдавило душу Юрия. В нем закипела злоба. Неужели он так бессилен? Где его честь, достоинство? Что с ним произошло?

…Серое небо, серый снег… Быстро темнеет. Куда идти? Куда скрыться? О том, чтобы переправиться через Дон, теперь и думать нечего. Всюду фашистские солдаты, всюду их голоса, бряцанье оружия.

Чтобы перейти реку, следует нащупать безопасную лазейку, пробираться ночью, тайком, может быть, ползти под пулями… Ведь у него никаких документов. Где-то — не помнит — оставил их. Хотя бы какую-нибудь бумажку о том, что он простой канцелярист, беспартийный, едет к родственникам в одну из станиц. Только бы перешагнуть Дон…

Усталым и разбитый, Юрий вернулся домой. Внизу, у подъезда, стояла Калерия Петровна.

— Юрий Николаевич, — приглушая голос, задышала она ему в лицо, — что вы делаете? Вы же подвергаете себя и меня опасности. Поглядите, на кого вы похожи. Партизан, честное слово! Гетлих уже справлялся о вас. А я рекомендовала вас с лучшей стороны.

— Что вам нужно от меня? — вдруг закричал, задыхаясь, Юрий и задрожал от бешенства. — Я сам буду отвечать за себя! И прошу избавьте меня от вашей опеки!

Это вырвалось у него само собой, как-то внезапно, помимо воли.

Уполномоченная смерила Юрия удивленным взглядом с головы до ног, фыркнула:

— Ах, вы не нуждаетесь в моей помощи! Напрасно! Вы об этом пожалеете! Кстати — вы слышали? — издан приказ: всем специалистам зарегистрироваться в трехдневный срок у бургомистра.

Юрий стоял внизу, на лестнице, тяжело дыша. На верхней площадке, у двери в его квартиру, цокая железными подковками сапог, размеренно ходил часовой. Юрий ощущал едкий запах фарфоровой трубки. Часовой охранял Гетлиха. Теперь надо было униженно просить разрешения войти в свой дом. Гетлих уже интересуется им?.. Повидимому, Франц доложил ему, а Францу сказала Калерия…

Неужели все-таки придется смириться? Пойти завтра к бургомистру?

Юрию стало страшно от этой мысли. В нем поднимался отчаянный протест. На лестнице становилось все темнее. Юрий стал осторожно подниматься на второй этаж. К черту, в конце концов! Он идет в свою квартиру! Его остановил окрик:

— Wer da? Die Parole?[9]

Громыхая подковами, светя электрическим фонариком, сверху спускался рослый пруссак. Он направил острый луч прямо в лицо Юрия. Повидимому, внешность его сразу внушила часовому подозрения.

— Цурюк! — заревел он простуженным басом, направляя на Юрия дуло автомата.

И вдруг, уловив в глазах русского какой-то протест, ударил его изо всей силы сапогом в ногу выше колена.

Юрий охнул и покатился по железным ступенькам вниз…

Очнулся он от боли и холода. Ныло все тело. Разбитые губы распухли и горели. Юрий не сразу сообразил, где он и что с ним произошло. Он был растоптан, вышвырнут беспощадной тупой силой.

Был уже поздний час вечера, немногие оставшиеся в доме жильцы боялись выходить, и позвать на помощь было некого. Снизу из раскрытых парадных дверей задувал пронизывающий морозный ветер. Сверху доносились знакомые шаги бандита-часового и все тот же противный запах трубки.

Юрий боялся громко стонать. Смерть могла обрушиться на него каждую минуту. Мрак вокруг казался плотным, как черная каменная стена. Юрий лежал, придавленный ею, не шевелясь.

Вдруг будто что-то вспыхнуло в его мозгу. Ему вспомнились летний солнечный день, улыбка Тани, зазвенели голоса, замелькали лица… Это был обрывок еще недавней прекрасной жизни, словно тонкий луч, пробивавшийся сквозь тьму. Надо было ухватиться за этот луч, бороться за него, бороться до исступления, закусив губы, со злобой…

Он привстал, собирая силы. Боль чуть не погасила его сознания. Его стала бить лихорадка, потом бросило в жар… Мысли путались. Наверху все еще слышались шаги: цок-цок! цок-цок! Юрию показалось, что он идет по ступенькам вверх и это его шаги звенят на лестнице. Он подтянулся на руках, сделал резкое движение, чтобы встать, и потерял сознание…

…Его подобрали утром жильцы первого этажа и внесли в комнату. Там Юрий и пролежал в горячечном жару пять суток, до дня освобождения города…

Ополченский полк расположился в одной из задонских станиц, километрах в сорока от города.

Установились сухие морозные дни, и ревматизм у Прохора Матвеевича утихомирился. За время стоянки в станице старик отдохнул, набрался сил.

И тут пришла радость. Она заставила Прохора Матвеевича забыть на время все недавние беды. Ополченскому полку было приказано идти на Ростов. Весть о переломе событий, о подходе заново оснащенных советских армий, о том, что немцы держатся в Ростове на волоске и что ополченскому полку разрешено участвовать в наступлении, облетела всех.

Полк выступил вечером, а к рассвету был уже на исходных позициях, на левом берегу Дона. Сорок километров были пройдены почти без привалов. Пожилые люди, которые вряд ли за свою жизнь делали такие переходы, не отставали от молодых, торопили друг друга: «Подтянись! Домой ведь идем!»

В бой пришлось вступить с ходу. Еще затемно батальону было приказано на южном участке переправиться через Дон, овладеть пригородом и отсечь пути отхода врага на запад. Регулярные части Красной Армии наступали с севера. В морозном воздухе по-вешнему гулко и раскатисто гремела бодрящая гроза сражения.